Стихи Ф. В.

КИНБУРН

Героическая поэма

I

Скупы за давностию срока,
В небытие унесены
Летейских вод усильем тока
Следы великия войны,
В какую россы волей рока
Случились быть вовлечены.
Редеет рать живых героев.
В тиши музеумных покоев
Почиют звонкие клинки;
В былом щетиной стоя грозной,
Лежат недвижны, цепью розной,
Покрыты ржавию, штыки,
И биты пылию обозной,
Ветшают знамен там шелки.
Геройства русского квартира!
Там знаков славы без числа:
Вот с бою взятая мортира,
Там злато маршальска жезла,
Ключи от градов чужеземных,
Штандарты недругов надменных
У лап двуглавого орла,
Вот дротик, острый как игла,
Гроза ворожья кирасира,
Бердыш - ся росская секира,
Палаш, летучая стрела;
Дары с народного стола:
Чиненый сплошь уздечный ремень,
Огнивом стерт ружейный кремень;
За гранью тонкою стекла,
На волнах бархата лиловых,
Алмазны звезды да кресты;
Там пороховницы пусты,
Тяжки чугунные песты
Для чистки жарких недр стволовых,
Ряды святых имен густы
У мартирологов суровых
На хладном мраморе плиты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Инодни инвалид недужный,
Что молоденца час досужный
Желает к пользе обратить,
Влечет его под эти своды,
Чтоб века минувшего годы
Воспоминаньем воротить.
По стенам ровным строем, плотно,
Застыли славные полотна,
И зрит невинное дитя
Воителей бесстрашны лики,
И слышит гренадеров крики,
И жаждет боя не шутя;
И мнит: он там! О сладость мига,
Когда рукой архистратига
В огонь отправленный гусар
Летит как вихорь полем брани,
И мушкетон сжимают длани,
И верный конь горяч как пар.
Старик зовет - юнец не слышит:
Он там, где жар батальи пышет,
Где ветер треплет доломан,
Где твердь державныя границы,
Где россов грозные десницы
Разят проклятых басурман.
Но вот пред угли детских взоров
Портрет является, и вслед
С клюкой спешит ко внуку дед,
И слышит старец, подошед:
Читает по складам «Су-во-ров»
Его отважный непосед.
Предав дитя заботам бонны
И восвояси отослав,
Один, согбен и белоглав,
Он остается у колонны,
Пред тем холстом, где роты конны
На вражью флешь летят стремглав.
Он зрит, но слезы застят очи,
Теснит дыхание, нет мочи,
Он весь в плену былого чар;
Что внуку сладкий пыл сраженья,
Ему не плод воображенья,
А миг атаки отраженья
Головорезов-янычар.
Пред взором русского Ахилла
Встает твердыня Измаила.
Спесив Айдос Мехмет-паша,
Отважно войско сераскира,
Да только наш гусар-задира
Поверг чванливого визира,
Мечом судьбу его сверша.
О вы, турецкие походы!
Лишь память может Леты воды
Поворотить и вспять пролить,
Поднять друзей полегших взводы,
Вернуть на миг младые годы
И немочь членов исцелить.
И льзя ли не пропеть осанны
Отчизны доблестным сынам,
Что пали в битве за Фокшаны,
И чтоб Кагул достался нам,
Кто замерзал в шатрах биваков,
Когда Потемкин брал Очаков,
И кто бросал в строю казаков
Фашины к Рымника стенам?
По вас рыдает, о достойны!
Пред ним они встают, покойны,
И вновь ряды смыкают стройны,
Ему звучат их голоса,
Виденья заплелись узором,
Он вновь в седле, спешит с дозором,
И как мираж, пред старца взором
Лежит кинбурнская коса...

II

Велик султан Абдул-Хамид.
От Сингидуна до Кабула
Везде молва о нем гремит.
По всем мечетям Истамбула
Светлейший славится. Имам,
В конце святой молитвы срока,
Вослед за именем пророка
Халифа поминает сам:
«О правоверны человеки!
Склонитесь в направленьи Мекки,
Персты куните в земный прах!
Воздастся всем грядущий во день,
Вовеки славится Аллах,
И Магомет, пророк господень,
И хан в земных его делах».
Велик султан! По воле Порты
Гулям бесчисленных когорты
Гяуров повергают ниц,
И бьют османов волны пенны
О крепости седой Равенны,
То камни потревожат Вены,
То сон египетских гробниц.
Где бой пылал, встает некрополь:
Склонил главу Константинополь
Пред мощью грозного врага;
Зело богат трофей борецкий!
Синай, Тунис и берег грецкий ?
И их сотряс сапог турецкий,
И Крыма он попрал брега.
Велик султан! Его серали
С восточной пышностью убрали
Сребром, каменьем дальних стран;
Сверкает каждая палата:
Здесь самоцветы, горы злата,
Вассальной преданности плата,
Какою тешится тиран.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но нет ужаснее ярема
В покоях ханского дворца,
Чем бремя брачного венца.
О жены, узницы гарема!
Какие выдержат сердца
Знать, как вы вянете в неволе?
Так роза, срезана в саду,
Струит уханье слаще, боле,
Еще не чувствует беду,
Еще мила на удивленье,
Но как коварная змея,
Уж обвился вокруг нея
Неуловимо призрак тленья,
Из чаши сил ее пия.
Живых скудельня... Боги, боги!
Крюками заперты чертоги,
Кастраты строгие кругом,
Купель, и там, где водны блески,
Нагих наложниц шум и плески
На белом мраморе драгом.
О вечер выберут едину
Дарить услады господину,
И равнодушные скопцы,
Чужды греховным помышленьям,
О ней судачат со глумленьем,
Как пред закланием жрецы,
Зря с равнодушным утомленьем
На чресла, налиты томленьем
И неги полные сосцы.
Пора, пора от брызг купальни
Атласну кожу осушив,
Обряд привычный совершив,
Вести на ложе ханской спальни
Турчанку юную. Масла
Лиют ей на власы густые,
Витает гребень как пчела,
И пряди, в косы завитые
Ложатся вкруг ее чела.
Ее прелестные ладони
И бархат трепетных ланит
Обильно умащают вони,
И тушь густую бровь чернит.
Покрыта дорогим чаршафом,
Она дрожит, объята страхом:
Тяжка властителя рука,
И шлет всевышнему моленье,
Чтоб даровал ей исступленье
В объятьях хладных старика.
Свет меркнет, пробил час урочный.
Сокрытый мглою полуночной,
Вдали намаз творит мулла.
Килим раскинут. Возлегла
Она, пленительна, мила,
Душою робкой цепенея;
Но отчего нейдет за нею
Верховный евнух Абдулла?
Проходит час, другой в тревоге;
Хаким султана на пороге
Явился и глаголет к ней,
Что хан неможет от вестей,
Какие верный Гаджи-бей,
Визир, державный добродей,
Ему принес, и в диалоге
Они проводят вечер сей,
И он, не утолив страстей,
По доброте прощает ей,
Исполнен мыслями о Боге.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Еще почиет город глух,
День медлит, краем неба рдея,
Не прокричал еще петух;
Молитву утренню содея,
Владыка обратился в слух
И внемлет речи Гаджи-бея.
«О падишах Дешт-и-Кипчака,
Ты луч от божескаго зрака,
Ты меч, что сам Господь воздел!
О Солнца сын над миром мрака!
Терпенью сильных есть предел:
Который год дунайски бреги
Терзают русские набеги,
И правоверного удел
В той стороне сносить понуро
Обиды всякого гяура,
И можешь только ты один,
Неждан и грозен как комета,
Избавить их от злых годин
Ко вящей славе Магомета,
О мой великий господин!
И се славянов окаянство
Как язва точит Крыма ханство,
Ярится, ширит свой заглот,
Но несчислимы силы наши,
Как львы отважны делибаши,
И страшен громовержец флот.
И те насилия зверины
Царицы их Екатерины
Взывают лютый дать отпор,
Известь поганых кровососов,
И опустить на главы россов
Отмщенья правого топор».
... «О да!» – вскричал султан со страстью, -
«Клянусь Кораном, что под властью
Врагов не будет гордый Крым,
И задрожат они во страхе,
Когда отважные сипахи,
Взметнувшись облаком густым,
Пересекут морские воды,
И на брегу, в войне дыму,
Светильник веры и свободы
Во славу царству моему
Зажгут. Сей жребий нам назначен!
Поход был первый неудачен,
Но рок дарует нас вторым.
И се неверным клич ясачный,
Что вышел срок их власти мрачный,
И мы идем войной на Крым»!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Спешит турецкая эскадра.
В глубоких трюмах тяжки ядра,
Ряды фузей по сторонам,
Султаном преданы волнам
Арматы, каронады мочны,
Мортиры, гафуницы точны,
Угрозны каменным стенам;
Лежат самбуки, вервий ворох,
В дубовых бочках тонкий порох,
Картечью ящики полны,
В цепях тараны ломовые,
Мечи булатные кривые,
И частоколом пик рожны.
Бушует шторм. Под кровом ночи
Сквозь волн стремительные кочи
Фрегат, как альбатрос крылат,
Летит под бури свисты яры,
И бдят во чреве янычары,
И точат гибельный булат.
С зарею море тише, глаже,
По паутине такелажа
На марс взбирается Муса
И в даль глядит, где небеса
Слились с водами в окоеме.
И зрит он: тверди полоса,
И перед ним в рассветной дреме
Лежит кинбурнская коса...

III

Как духу русскому потребен
Во светлый праздник Покрова
Душеспасительный молебен,
Канона строгие слова!
Когда в начале литургии
Несут святые панагии
Проскомидийныя просфор,
То ощущают христиане
Что Богоматери во длани
Простерт над ними омофор!
Как евхаристии свершенье
С души смывает прегрешенье,
Когда, взобравшись на амвон,
Диакон речет громогласно,
И хор тропарь поет согласно,
И гулок колокола звон.
«Помилуй мя» несется с хоров,
Вином исполнился потир,
Колена преклонив, Суворов,
Кинбурнска форта командир,
Приял причастие. Знаменья
На грудь кладет себе, креста
Святаго злато и каменья
Целуют кроткие уста.
Среди молящихся движенье:
Спешит в тревоге адьютант
И сообщает, что десант,
А с ним и пушки, снаряженье,
И тьма поганых басурман
Уже пересекли лиман,
И на брегу, в сени акаций,
Разбили лагерь, и они
Походны ставят курени
И ладят рвы фортификаций,
И не пора ли, помолясь,
На них ударить, навалясь?
Все смолкло. И в затишье нефа
Един негромкий, ровный глас
Раздался генерал-аншефа:
«Вот гарнизону наш приказ:
Уставы бранныя трактатов,
Тверды, отринули бы се,
Но ждать явленья супостатов
Войскам, сбираясь на косе,
Следить за кознями, какие
Предпримут бестии турские,
Не звать баталию на ны
И сабли повлагать в ножны».
Гоним отважным офицером,
Ретивый конь пошел карьером,
А генерал, пустив гонца,
Продолжил возносить молитвы,
И так в преддверьи смертной битвы
Стоял обедню до конца.
Но вот явился он на поле;
Османы ж, не скрываясь боле,
В порядки строили полки,
Пашей команды раздавались,
И над войсками воздевались
Старшин кичливых бунчуки.
«Что, братцы, драться ль вам в охоту?» -
Суворов вопрошал пехоту.
«В охоту, батюшка» - они
Рекли, - «и было искони»,
И становили к роте роту.
Широкой цепью в два ряда
Шеломов выросла гряда,
Во флангах конница стояла,
Сияли сабли сталью гард,
Подъемлет пики авангард:
Пора сражения настала;
И янычар сомкнулся строй,
Ведомый рока злой игрой.
Пошли! Сближаясь непреложно,
Сперва не скоро, осторожно,
Но в беге убыстрив шаги,
Ристальцы сходятся короче,
Уже глядят друг другу в очи,
Уже сшибаются враги! -
Удар! – и грянула баталья!
Палят стволы, звенят клинки,
Багрятся кровию штыки;
О сила русская удалья,
На супостата взнесена!
Пехота, за волной волна,
Знамена покрывая славой,
Металлом варваров разит,
Осиным роем гомозит
Над страшной свалкою кровавой
И кровь лиет, и в ней скользит.
Но не безмерна сила наша:
Мюриды ордена Бекташа
Сражаясь, держатся пока,
Дерутся бешено как звери
И множат саблями потери
У Шлиссельбургского полка.
С судов брандкугели баллисты
На россов мечут. Ядер свисты,
Полымя взрывов, тяжкий гром
Несчастным смерть несут кругом.
Мушир турецкий, сын Беллоны,
Резерва вводит в бой колонны,
И на славян, крича «алла!»
Толпа поганых налегла.
Вскочив на спину аргамаку,
Суворов бросился в атаку,
Летит, седу главу склоня,
Душою млад, как в годы оны,
И с ним стремят баталионы
Свой путь в неистовство огня.
Палит мушкет башибузука.
Суворов, не издав ни звука,
Вражину не успев настичь,
На землю падает навзничь.
Не се ль виктории фанфары,
Что рок дал туркам учинить?
К нему стремятся янычары,
Алкая храброго пленить.
Но с теми Б-г, кто правой веры!
Числом ничтожны, гренадеры
Спасти Суворова спешат,
Язвят противника штыками,
И те бегут. Они ж платками
На ране кровь его сушат.
В себя приходит понемногу!
Легко раненье, слава Б-гу,
И снова глас его гремит,
И, видя вражьих сил скопленье,
Он шлет казачье подкрепленье,
И в пекло конницу стремит.
И та, заяся делом бранным,
В обход по отмелям песчаным
Уже спешит во все концы,
И на скаку с великим жаром
Не ожидающим варварам
Во фланг врубилися донцы!
И тут пошла такая рубка,
Такая подлым душегубка,
Что их смешалися ряды:
В них сеют россы опустенье,
И множат натиском смятенье
Средь басурманския орды.
Уже, казалось, сокрушают!
Но нечестивые решают
Закончить стратагемой бой:
К воде турецкие отряды
Отходят, берегут заряды,
Уводят русских за собой.
Едва на бреге показались
В пылу гоньбы славян сыны,
На них из зарослей поднялись
Исчадья злые Сатаны,
Азапы дикие. Лавиной,
Рукой диавола единой,
Ведомы, ринулись на тех,
Меж ними дервиши сновали,
Ко злобным нехристям взывали,
Суля им тысячу утех
В садах эдемских: за Аллаха
Героя, павшего без страха,
Прелестны девственницы ждут,
И вот под белыми чалмами,
Огнедыша фузей громами,
На россов смертные идут.
Не на живот пошло сраженье,
Но плохо наше положенье:
Встают проклятые стеной,
Тропу находят потайную,
Обходят россов одесную
И вдруг возникли за спиной!
Мятутся русские! Иной
Сробел – и мчатся врассыпную,
И пулей косятся дурной!
Но кто как смерч над полем боя
Средь свиста пуль и ядер воя
Несется на берег отлог,
И криком и пыланьем взоров
Бодря солдат? Се он – Суворов!
Се он, сраженья грозный бог!
Ничто года! Ничто раненье! -
Напор, порыв, остервененье!
И что сильней, чем дух высок?
И вера, коей несть урону?
И россы держат оборону,
Где плавит огнь во сткло песок.
И зрят: сминая стебли цервы,
Последни русские резервы
Вершат спасительный бросок,
И как неясыть на охоте
На главы вражеской пехоте
Валятся, рвут и бьют в висок.
Весы победы к нашим клонят!
Поганых всюду бьют и гонят,
Приходит славная пора!
Непоборимы турков оды
Славяны низвергают в воды
Под громогласное ура!
Сильней ли есть уничиженье?
Бросая брани снаряженье,
Толпа поверженных врагов
Под хохот русския дружины
Вертясь как щепа средь пучины,
Плывет от наших берегов.
К пощаде слышно заклинанье.
Одна судьба врагам – изгнанье
В пределы мрачной их земли
Полночным вихрем ураганным,
И не препятствует поганым
Суворов взлезть на корабли.
Во прах повержена громада!
Ветрила вспучила армада,
Что росс позорищу обрек,
И в спешке покидает брег;
Так грома тяжкие удары
Обезумелои отары
По склону понуждают бег.
Упала ночь на поле брани,
Но крепость бдит: кто чистит грани
От крови ржавого штыка,
Кто занят мирным делом вечным:
Тот помощь подает увечным,
Тот бьется с ременем уздечным,
А те под лунным светом млечным
Оплакав павших из полка,
Земле приносят Марса дани,
И заступ во солдатской длани
Ширяет хлябию песка.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
О Солнце, бог племен язычных!
Встречает утром в кликах зычных
Тебя геройский гарнизон.
Колокола зашлись во звонах,
Ликует «Славься» на амвонах
Перед толпой мужей и жен
Предела, коий пощажен
Был Всеблагим на горнем троне,
Дар войска русского короне,
Где гордый стяг наш водружен,
Союза где меча и брони
Бежал злотворец, поражен.
Но где спаситель сих просторов,
Простревший меч на басурман?
Лишь только пал ночной туман,
Край неба брезжится румян,
Спешат вершители дозоров
На брег пустынный, где лиман
Едва волною редкой дышит,
И легкий ветерок колышет
Впродоль тропы сухой дурман.
Пошли грунцою. Диамантом
Звезда мерцает там и тут.
В беседе тихой с адьютантом
Проходит несколько минут.
Просты суворовские фразы.
Отдав насущные приказы,
О том стратег заводит речь,
Как надлежит от злых набегов
Анатолийских туарегов
Валы фортеции беречь.
Помедлив, конников фигуры,
Неутомимые авгуры,
Что зрят и будущность саму,
Чинами розны, роком сходны,
Глядят с тревогой в дали водны
Сквозь отступающую тьму.
На них воззрите, о потомки!
Плечом к плечу у водной кромки
В тот миг и в вечных временах
Застыли, как со братом кровник,
Отважный молодой полковник
И старец, вставший в стременах.
Он вознесен во красках рани
Над триумфальным полем брани,
И ветр седые волоса
Вьет на челе его высоком,
И пред победоносца оком
Лежит кинбурнская коса.

IV

Густ словно мед покой кунсткамер,
Где ход времен, когда не замер,
Ползет улитой, да и то
Помстилось, хромою. Зато
Как сладко здесь часы визита
Провесть для всякого пиита,
И приходя к святым стенам,
Былого поклоняясь праху,
Себя от мудрых научаху,
Внимая древним письменам!
Не се ль во храме Клио бденья,
Побег от времени оков,
И кто пред кладами веков
Не испытает наслажденья?
Найдется русский ли таков?
Но что там? Древностей хранитель,
Бежит музеума смотритель
По зале, тростию стуча,
В очах пылающих тревога:
«Поторопитесь, ради Б-га!
Послать за доктором! Врача!»
Волненье, спешка, суматоха!
И посетителей толпа
Судачит: «Старцу стало плохо.
Согбен, стоял он у столпа,
За грудь хватаясь, что клопа
Давил, аж красный от сполоха.
Потеха! Выгнулась стопа,
Да вдруг как грянется, снопа
Подобьем!» - «Вишь, не ждал расплоха!» -
«Должно быть, пьян» - «Не слышно ль вздоха?» -
«Сюда б не лекаря - попа!» -
«У нас залечат!» - «Вот эпоха!
Благими в старости скупа».
Средь обывателей подвижка:
Спешит случайный лекаришка,
Хлопочет подле старика,
Мундира ворот ослабляет
И речь латынью приправляет,
Изображая знатока.
«Отходит!» - слышно в пересуде.
Как воду не сдержать в сосуде,
Который пулею пробит,
Так жизнь се тело покидает!
Больной в беспамятстве страдает,
Глаза стремятся из орбит,
Груди ужасно колыханье,
В единый хрип пришло дыханье,
Все ближе страшная черта;
На шее вервью взбухла вена,
Коробит судорожь перста,
Клокочет розовая пена
В углах искривленного рта,
Кадык под кожей ходит шаром;
Но недвижим, разбит ударом,
Он набалдашник сжал в горсти,
Как будто мог с одной клюкою,
Подъятой слабою рукою,
На Смерть саму войной пойти.
И перед гибельным мгновеньем,
И в поражении велик,
Вдруг вспыхнул бранным вдохновеньем
На ведьму обращенный лик!
Отпрянул эскулап бессильный.
Нащупал воин крест фамильный
Окостенелою рукой,
Поглянул ввысь угасшим взглядом,
И по челу снотворным ядом
Полился благости покой.
И дух его, не знавший страха,
Свидетель славный бранных дел,
От хладна отделившись праха,
Во сферы выспренни взлетел.

V

Давно уже, в года скитаний,
И я, случалось, посещал
То место, цель моих мечтаний,
Тот брег, который возмущал
Кровавый Марс лихой войною,
Где, куплен тяжкою ценою,
Победы гром для нас звучал.
Все ныне тихо там. Пустынным
Лежит земля ковром полынным,
И не расцветится она
Весенним буйством красок луга,
Ни бороздами ляжет плуга,
Суха, бесплодна, солона.
Лишь иногда грачи случайны,
Летя с полей родной Украйны
На юг, устроят здесь ночлег,
Но гладом пустоши гонимы,
С зарей небесны пилигримы
Продолжат свой извечный бег.
Здесь бурям несть и преткновенья,
Здесь летом зной палит каменья,
Зимой безумствует пурга,
И штормы в полночи безлунны
Бросают страшные буруны
На эти дикие брега.
Стрибога силы, ветр и воды,
Как стряпчи, падкие до мзды,
Земному отчисляя годы,
Стирают прошлого следы.
Седые камни городища
Еще стоят, печать храня
Их обуявшего огня;
Там клок истлелого вретища,
Остов расклеванный коня,
Разъята прелью головня
Травой проросшего кострища,
Лоскут уздечного ремня,
(Не тот ли, с каковым возня
И шла на брани пепелище?
Его поднял я, то взомня);
А там, вблизи гнилого пня,
Мечом отверзтая броня,
И дале, брусы накреня,
Кресты убогого кладбища
Торчат сквозь зарость бутеня.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что мы пред славными? Плебеи!
Неутомимы скарабеи
Катят в песках шары времен,
И сколь ни рвись в то поле ратно,
Поворотить нельзя обратно,
И встать под сень былых знамен,
Под коей пришлецов восточных
С земель изгнали полуночных
Когда-то русские штыки,
И век, измерен в сроках точных,
Течет меж колб часов песочных,
Как воды мертвыя реки.
Что во юдоль земную внидет,
Постигнет тлен и в прах изыдет,
И станет дым и почвы сок,
И те поглотятся годами, -
Лишь Дух над вечными звездами
Един царит- высок, высок...

РОМАНСЕРО

Донна Роза! Ваш трепетный профиль в проёме оконном
Мне приводит на память далёкие осени дни,
Когда я ожидал вас с гитарой, в плаще, под балконом,
И беззвучно молил: "Появись! Появись и взгляни!"

Но в ту ночь во душе вашей пир свой справляли менады,
И, взойдя на балкон, вы мне бросили коротко: "Шут!"
Если беден поэт, то не тронут его серенады
Сердца хладного девы, не знавшего совести суд.

Следом спутник ваш, граф Мигуэль де Солано Родриго-
И-Фернандо Рамирес Кордоза явился в окне,
И казал мне с балкона луной освещённую фигу,
И смеялся, мерзавец, в Мадрида ночной тишине.

Затаившись, я ждал. И рука у певца не дрожала,
Когда ярко блеснуло в лучах заходящей луны
Пред Кордозою, шедшим от вас, шпаги острое жало
У старинной, увитой плющом монастырской стены.

Зазвенели клинки. Он сражался как лев, донна Роза!
Но оружьем владеть - не резвиться по спаленкам краль.
Быстрый выпад рапиры - и рухнул пронзённый Кордоза.
В чём истории этой высокая суть и мораль?

Не дразните собаку, не злите змею и не лазайте в ульи,
Не кичитесь богатством и родом старинным своим,
Не кажите, спесивые гранды, ревнивым соперникам дульи:
Это так неприлично и может не нравиться им.

ПОВЕСТЬ

Последний луч закатного светила
Позолотил снега далёких гор.
В прозрачных сумерках река почила.
Всё стихло. Струн гитарных перебор

Напоминает всё, что сердцу мило.
Пора расстаться. Кончен разговор,
И ночь своим молчанием сменила
Вечерних слов пронзительный минор.

О темноты таинственная сила!
Луна в ночи крадётся, словно вор,
За облак прячась... Узкие перила,
Ступени вверх - и радуют мой взор

Столешница, что ты мне подарила,
Камином огороженный костёр.
Прибор, вино, которым опоила
Меня вчера ты. В пепельнице сор,

Лампада теплится. Сверчки ведут уныло
Свой бесконечный философский спор,
И вяжутся крючком пера чернила
В замысловатый повести узор.

К ФЕДОРЕ

Я к вам пишу. Лиясь над прозой писем,
Мой страстный стих, от нежных шепотков
К раскатам завершающих фортиссим,
И избежав цензурныя оков,
Летит к вам в девичью. Почтовых служб зависим,
Да озарит он вскоре ваш альков!

Далёкий друг, Федора дорогая!
Вам шлю я бурнопламенный привет.
Живя без вас, я весь изнемогаю,
И в жизни вижу лишь тогда просвет,
Когда стихи могучие слагаю,
Зане поэт - и в горестях поэт.

Достойны вы не песен - гимнов, арий!
Толпа, отверзши многоглотый зев,
Ареопаг патрициев и парий,
Собранье старцев, юношей и дев,
Гнусавый рог и нежный Страдиварий
Поют осанны праздничный напев.

Во светлый праздник вашего рожденья
Ваш мудрый друг, философ и пиит,
Несётся к вам на крыльях вдохновенья,
Душой покинув свой унылый скит,
С собой неся приветы, поздравленья,
И, труся от того, что будет бит,
Губами ощущает на мгновенье
Палящий жар девических ланит.

К МОЕЯ УЧИТЕЛИ

Взращённы Северной Минервой,
Питомцы нег, певцы услад,
К высокому питая глад,
Вы в мир искусств когортой первой
Вошли, дав лире новый лад.
Птенцы дворцовых анфилад,
Потомки славные Баркова!
Готов побиться об заклад,
Что вам дороже злато Слова
Монаршей милостью наград.
Нет, вы не шли стезёй пороков,
Как я, мои учителя!
Петров, Херасков, Сумароков,
Державин... Русская земля
От веку славилась сынами
Бояна, что ни говори:
Вы так гремели именами,
Бряцали вещих лир струнами,
Что над Свободы письменами
Серчали грозные цари.
О, есть ли край как ты, Расея,
В каком стихиры вольный слог
Билетом в нерчинский острог
Или Илимск служил? Но, сея
Высоки духа семена,
Пройдя неправедны опалы,
Ценсуры лапы крючкопалы,
Вы чашу торжества сполна
Испили, а сарданапалы -
Зловредны критики кропалы -
В безвестье канули. Утрат
Познали много вы, но боле
Всего страдали, что в неволе
Живёт крестьянин, и стократ
Народ достоин лучшей доли,
Но на Руси, в скорбей юдоли,
Не сыщешь путь до райских врат.
Вокруг и барство и разврат,
Народа стоны беспрестанны,
И хоть Петров великий град
Стоит, покинули Титаны
Его пределы. Нет иных,
А те далече. И разлита
Печаль над хладною Невой,
И зрит ночной городовой
На козлах дремлюща пиита,
А тот, забывшись в снах шальных,
Омегу лиры сжав в деснице,
Привстав в небесной колеснице,
В галоп срывает вороных.

К ЕЛЕНЕ РАЕВСКОЙ

Грош луны в прорехе тучи,
Вьюга кружится в ночи,
Гонит полем снег колючий,
Теребит огонь свечи.

Белым полем, вдоль опушки,
В чреве брички кочевой,
Сквозь метель несётся Пушкин,
Брызжет страстью огневой.

Пролил месяц ковшик света -
И нагие дерева
Приоделись для поэта
В дивны снега кружева.

"Доберусь - поставлю свечку!" -
Сам себе даёт зарок,
И стучит, стучит сердечко
По дороге в хуторок.

Скоро ль, милая Елена?
Загрустил поэт: тоска!
Запахнул дохой колена
И торопит ямщика.

Напряглась кобылка в вые,
Словно слышит те мольбы.
Лес, да тракт, да верстовые
Полосатые столбы.

Присомкнёт усталы вежды -
Нижет ночь минуты в ряд,
И опять огнём надежды
Очи Пушкина горят.

Тихо в дом войду. Полено
Положу на угли в печь.
Жаркая со сна, Елена
Обовьёт, сорочка с плеч.

Пламя, стены в пятнах света,
Наши тени - две змеи.
Исцелую до рассвета
Груди девичьи твои.

Пышет страстию Елена,
Лаской рук и губ щедра.
Подымаюсь от колена
Синусоидой бедра.

Из конца в конец пустыни,
В снеговерти ледяной
Мчится бричка. Путник стынет,
Продолжая путь ночной.

Сон сошёл: весна, скворешни,
В хороводе у плетня
Девки... Спелые черешни,
Налитые светом дня!

Спит поэт, виденья сладки.
Песня вьюги, темень, снег,
Да норовистой лошадки
Белым полем долгий бег.

РАЗМЫШЛЕНИЯ У БОТИКА ПЕТРА ВЕЛИКОГО

Пусть пострадаю я во мненьи
Лиц либерального нутра -
Но крепнет праведник в гоненьи.
В Морском музеуме в волненьи
Стою над ботиком Петра.
Немало пролил я чернил
За Русь. Но сколь ни голоси я,
Не описать мне тех горнил,
Провед сквозь кои, сохранил
Наш государь тебя, Россия,
Упрочив. И у невских вод
Воздвигнув новую столицу,
Он европейский дух свобод
Занёс в российскую светлицу,
Народам дав законов свод.
Уйдя в расцвете сил и славы,
Создав и армию и флот -
Надёжный скипетра оплот,
Успел он зреть расцвет державы
И нам оставил этот бот.
И стоя ныне перед ним,
Отверзнув шлюз для чувств путины,
Петровым гением храним,
Я вижу град свой. И картины
Одна отраднее другой
Явились взору: Русь богата,
Сильна на море. Ветр тугой
Волну вздымая, у фрегата
Послушный парус гнёт дугой.
И зрю я: с громовым ура
Царя штандарт взлетел под клотик,
Пришла великая пора,
И пусть безумствуют ветра,
Но мы, ничтожные вчера,
Выходим в шторм, как в лужу ботик,
Сей памятник ноге Петра.

ОСЕНЬ
Элегия

Средь милых тех холмов, где вешние стрижи
Чертили небосвод во свадебном весельи,
Гуляет листопад, и осень витражи
Вставляет в клети рам моей убогой кельи.

Ручей ещё живёт, глазурью лёгкой льда
Укрытый поутру, и караван утиный
Отправиться на юг торопят холода.
Дриады, отлетев с последней паутиной,

Уж не блуждают там, где мы с тобой весной
Признания в любви горячие шептали,
Далёко уходя тропинкою лесной,
И в мягком ложе трав тела свои сплетали.

Всё дольше длится ночь, всё реже птичья трель
Доносится с дерев. Тихи луга и нивы;
Уж боле не слышна пастушья там свирель,
И тучные стада не кормятся, ленивы.

Пуст, как кладбище, сад. К полудню чуть теплей,
Накрапывает дождь, и средь ветров стенаний
Закутавшись в шинель, иду среди полей
Печальною тропой своих воспоминаний.

Здесь вымолил я в дар твой кружевной платок,
Тут за руки взялись мы, вниз с холма сбегая,
Там, возле озерца, одежды как цветок
Сорвав с невинных плеч, ты шла к воде, нагая.

Купаясь, хохоча, гоня волну к брегам,
Русалкою резвясь и брызги воздымая,
Богиней ты была. И мнилось, что к богам
Допущен я на пир в тот день волшебный мая.

Но коротка весна. Холодные угли
Оставил огонёк, взбежавший по лучине.
Казалось, подо мной разверзлась твердь земли,
Когда созналась ты в своей любви кончине.

Холодный саван туч укрыл небесный свод,
И я, в который раз тоской своей влекомый,
Спускаюся с холма дорогою знакомой
На тот пустынный брег, и вижу хоровод

Склонившихся в тоске к озёрному стеклу ив,
И голос слышу твой в шуршании листа,
И горький вкус твоих прощальных поцелуев
Под скорби сургучом хранят мои уста.

ДУМА

Что наша жизнь? се осень увяданья.
Что наш удел? се служба да семья.
Но что се пред величьем Мирозданья,
Пред вечностию что се Бытия?

Кто наш кумир? Чем святы наши боги?
Телец златой над нами правит власть.
Не се ль конец печальной той дороги,
Началом коей молодость звалась?

Но се генезис жизни круговерти,
Се коловрата мира карусель,
Се путь Земли: то стынет студень Смерти,
А новых дней кипит кисель не се ль?

К МЕЛАНИИ

В минуты боли и страданья,
Когда душа тоской полна,
А злобы мутная волна
Во крови гасит огнь желанья -
Приди ко мне, моя Меланья,
Моя любовь, моя весна!

Измучен вечностью разлуки,
Я о свидании молю,
И львиной страстью воскиплю,
Когда сойдутся наши руки,
И в забытьи любовной муки
Ты мне шепнёшь: "Люблю, люблю"!

Приди ж ко мне, моя Меланья!
Любовь пронзит нас как стрела,
И страсть испепелит дотла,
Как первопламень мирозданья,
И в пароксизме содроганья
Зайдутся потные тела.

К НАШИМ КРИТИКАМ

О критики! Тугие узы
На руце вещего певца!
Сколь раз, горды, смирялись музы
Пред пуританством подлеца!

Вослед за Гамлетом Шекспира,
С души гнетущий сбросив груз,
Воскликну: прочь с искусства пира!
Довольно! Руки прочь от муз!

Ничтожные! Узрю ли годы,
Когда, вольна от власти их,
Ты внидешь в царствие Свободы,
О Муза, взяв сынов своих?

К МАТРЁНЕ

Не нужно боле слёз, обманов,
Теперь мне, право, всё равно:
Погост - приют крикливых вранов -
Печальный, ждёт меня давно.

Матрёна! Вы играли мною!
Я вам поверил. Боже мой,
Я видел вас своей женою,
И к вам любовью жил одной.

Любови светом озарённа,
Душа парила - разум спал!
Мечтал я вашим быть, Матрёна...
Сбылось! - я в сети к вам попал.

Из шутника, повесы, мота
Мечтали сделать вы раба.
Зачем? За что? - скажите, Мотя!
Но хватит! Видно, не судьба

Нам жить иначе. Десять гранов
Цикуты падают в вино.
Погост - приют крикливых вранов -
Печальный, ждёт меня давно.

ЦЫГАНСКАЯ СКРИПКА

Багровое зарево меркнет. Вступила
На небо луна. Вышел сумеркам срок.
Молдавская ночь разлилась, затопила
Просторы равнины. Ночной ветерок

Колышет листы тополиные зыбко.
Зловеще кричат по-над степью сычи.
Рыдает гитара. Цыганская скрипка
Тоскливым мотивом ей вторит в ночи.

Цыганские песни, печальные саги!
Зачем вы бередите душу мою?
Я в вас, как в бадейке колодезной влаги,
Души отраженье своей узнаю.

Цыганка, гадай! Посули-ка мне фарта,
Красотки любовь и дорожную даль,
Монистом звени, и, за картою карта,
Судьбу мою брось на цветастую шаль.

Но карты дурное пророчат... Улыбки
Как маски с лица упадают, и вдруг
От звуков в рыданьях зашедшейся скрипки
Отчаянно сердце зайдётся, мой друг.

Уедем, цыганка! Пустое, ошибка,
Судьбины каприз, злая воля людей,
Что фрейлехс не грянет цыганская скрипка,
Что ты, дочь степей, и поэт-иудей

Не могут быть парой. Оседлость и воля -
Две наши стихии, две наши судьбы,
И семени перекати-таки поля
Там всходов не дать, где корнями дубы

Вцепилися в почву. Но тонкая липка
Колоссу не пара. Рассорюсь с судьбой,
С заветами предков! Цыганская скрипка,
Я, вырванный с корнем, уйду за тобой!

Цыганская фура под полной луною.
Весь табор уснул, только мы у огня.
Ромалэ, ромалэ, какою ценою
Мне вам заплатить, чтоб вы взяли меня?

К СУПРУГЕ

Любимая, не делайте руками!
Ведь утлой лодке даже в полный штиль,
Неслаженно гребомой ездоками,
Вполне доступно сделать оверкиль.

К чему качать семейной жизни лодку,
Ломать синкопой ровную строфу,
И так смотреть на бедную молодку,
Нечаянно чихнувшую в шкафу?

ЧЁРНЫЙ КОФИЙ

Средь Лиз и Ольг, Диан и Софий,
На жизни радостном пиру,
Один лишь кофий, чёрный кофий
У полового я беру.

Казать нужду - забава Креза
Пред дев, стремящихся к венцу.
Ах, как суровая аскеза
Не по нутру мне, но к лицу!

* * *
Выбран якорь. Портовой таможни фасад,
Накренясь, исчезает за ютом.
Звонко щёлкает кливер, поймавши пассат,
Потянулись торговцы к каютам.

В заходящее солнце уткнулся бушприт,
Наряжаются мачты в одежды
Парусов. Путь далёк из Бомбея на Крит,
Мимо всех мысов Доброй Надежды.

Пожилой капитан: белоснежный парик,
Треуголка, ботфорты и трубка.
Повезёт: не впервой огибать материк
Морякам. Влага пенная кубка

Да красоток портовых объятья, да снедь
Мореходов ждут в Фарафангане.
Ярче солнца блестит орудийная медь.
Океанской равнины цыгане,

Моряки, вы торите пути по звезде,
Жажда странствий не знает причины.
Между сушей и сушей вы в долгом Нигде,
В жерновах у ветров и пучины.

Кортик штевня вспорол мешковину волны -
Брызги веером над леерами.
Тяжело кораблю: трюмы грузом полны,
Иноземных провинций дарами.

Сундуки серебра, да какао мешки,
Да имбирь, да гвоздика, да опий,
Да тончайшего шёлка тугие тюки,
Да сокровища мрачныя копей,

Самоцветы диковинны. Утварь, ковры,
Благовония в склянках прозрачных,
Богатеев отрада, лежат до поры
Под замком, в трюмах хладных и мрачных.

Ровный бриз раздувает меха парусов,
Тянет в струны пеньковые тросы.
Экипаж, как оркестр, от флейт до басов,
Связан ритмом единым. Матросы

Циркачами снуют по трапециям рей,
Такелаж направляют бегучий,
И корабль, как этот протяжный хорей, *
В даль уходит по волнам созвучий.

Добрый путь, пилигримы! Стежок за стежком,
Тканью моря ведёт меж валами
Панормосский маяк золотым огоньком
Ваш фрегат под небес куполами.
____________________________________________
*) Здесь на полях принадлежащего нам черновика различается, как это ни
прискорбно засвидетельствовать, намалёванный чьей-то злодейскою рукою
кукиш со присовокупленною туповатою эпиграммой:

Дошед означенного места,
Не в силах я не возгласить:
Не смог хорей от анапеста
Пиит прежалкий отличить.
Так что ж Гомеров, Феокритов
При мне ты яростно бранил?
Не лучше ль, если б сохранил
Ты капли пролитых чернил
Для Б-гом избранных пиитов,
Премного о себе не мнил,
Бумаги чистоту ценил,
Не напрягал без нужды гитов,
И тем бы Музе был и мил?

РОЗА

За призрачной стеной стеклянного фасада
Сырой тюрьмы своей, что солнцем пронзена,
Наложница в тоске томится, пленена
Садовником моим в тенистых недрах сада.

И, в жертву красоте для нас принесена,
Творение небес, во влаге скрыв стигматы,
Стыдливая, стоит, и рая ароматы
Касаясь лепестков, зефирная волна

Несёт к тебе в альков, к постели изголовью,
Мгновение - и ты, очнувшись ото сна,
Глядишь в проём окна, нема, поражена,
И взор твой, изумлён, вдруг полнится любовью.

ЦЫГАНСКАЯ ЗАГУЛЬНАЯ

Друг сердечный, тоску одолеть мне невмочь,
Но довольно судьбину ругать,
А поедем к цыганам, сожжём эту ночь
Без остатка. Вели запрягать!

Жизнь моя - что цыган кочевой тарантас:
То под гору, а то на бугор.
Так наполним бокалы - эх, раз, ещё раз,
Соколовский послушаем хор.

Пей, гуляй до утра! Да ещё раз налей
Веселящего сердце вина!
Да пляшите, цыганы, живей, веселей,
Чтоб над "Яром" дрожала луна!

Что грустить о былом? В поднебесье лети
Ты, гитары серебряный звон!
Ой вы, жизни шальной перепутья-пути,
Где конец вам, да близок ли он?

Очи чёрные, злые. Души темнота,
Словно тьма этих пьяных ночей.
Но в глубинах той бездны есть звёздочка та,
Ах, с какой не свести мне очей.

И зовёт, и манит с каждым мигом сильней
Та звезда изо тьмы кабака.
Хватит жизни ль остатка угнаться за ней,
Не узнать до конца, а пока -

Пей, гуляй до утра! Веселится Москва
Под цыганок лихой перепляс.
Грянем оземь бокалы - живём однова,
А гуляем - эх, раз, много раз!

Что грустить о былом? Ходуном балаган,
Пока угли не стали золой.
Пляшет пламя, поёт свои песни цыган,
Веселится купец удалой!

* * *
Противная осень. В саду непролазная топь,
Ворона честит непогоду в филиппике длинной,
И дождь рассыпает по крыше тяжелую дробь,
И ветер глиссандо выводит на флейте каминной.

Как мачта скрипит половица. Качается дом,
Что в море корабль. Дурачится ветер-затейник,
Танцуя с деревьями, листья кружа над прудом,
И в воду бросая. Кряхтит словно старец кофейник..

Спускается вечер, серебряный сумрак черня,
И кошкою трется у кресел, скрываясь во мраке.
Присядем, любимая. В сполохах красных огня
Ты так невозможно красива, как арфа в бараке.

Караты минут собирая в ночи как Кащей,
Ненастье в плену тебя держит. Гостиной темница
Полна неуклюжею грацией старых вещей,
Знакомых до трещин, сроднившихся временем, мнится.

Казалось, бессмертием их охранимы и мы
В роскошной эпохе упадка империи лета,
Где первые знаки вползавшей на дачу зимы
Стирались полуднем и вновь появлялись до света.

Покуда стихии играют музыку двоим,
Хвалебные оды во славу звучат непогоды,
И я, убаюканный мерным дыханьем твоим,
Ловлю сквозь дремоту аккорды стихающей коды.

..И будет рассвет, экипаж, суета у крыльца,
И небо такое, что как не воспеть тут его синь,
И за поворотом стихающий звон бубенца,
И солнце, большое, как тыква. Противная осень.

* * *
Лошадки забирают в рысь.
Тебя я слушаю вполуха.
Меж туч обрывков неба высь,
С ольхою дуб судачит глухо,
Что желудь вновь стащила мысь,
И что не лечится желтуха.

Вступаю в рощи строгий зал:
Паркет из листьев облетевших,
Огней рябины колер ал,
И среди елей поседевших
Пьянящий осени фиал
Любовью полн. Среди воздевших

В молитве ветви, трех берез
Коснусь руки твоей невольно
И отвернусь, не выдав слез.
Бывает, шороха довольно,
Чтобы разрушить замок грез,
И слова, чтобы сделать больно.

Лежит чуть теплая зола
Там, где из искры яркий пламень
Любовь случайно разожгла.
Казалось, жар тот даже камень
Не может выдержать. Но мгла
Светильник загасила. Amen.

О вы, дороги двух сердец!
Нет, не промчится в тройке лихо
Как в сказке, к деве молодец.
Затихла праздника шумиха
И смерть любви подкралась тихо
И незаметно...

ИВАН СУСАНИН
Героическая поэма

Стояли мрачные года,
И солнца луч рассеять тьму ту
Бессилен был. Врагов орда
Терзала россов города.
Держава погружалась в смуту
И умирала... И тогда,
Гроза шляхетских атаманов,
Отважные костромичи
Точили острые мечи
На распроклятых бусурманов,
И пробиралися в ночи
Средь топких блат, гнилых туманов,
Бояр решенье везучи,
Затем, чтоб юный князь Романов
Кремля московского ключи
Принять решился. Псы-литовцы,
В бою трусливые как овцы,
Но всегоразды на удар
Из-за спины, пошли полками,
По лесу рыскали волками,
Чтоб у России Б-жий дар
Отнять. Ипатьевские стены
Сокрыли русского царя,
Но слухи подлые, царя
Во граде, словно знак измены,
О тайном месте говоря,
Бессильем наполняли члены
Защитников монастыря.
Взошла кровавая заря,
И люди польские военны,
Си злые детища геенны,
Искать взялись поводыря.
Но россы, на измену званы,
Не поддавались, и враги,
Крестьян сволокши на поляну,
Приготовляли батоги
Да крюки пытошны, и спьяну,
Глумясь над русскими людьми,
Кричали: "Царь, чай, не в Перми!
Найдем! Расею окаянну
Лишим заступника! Плетьми
Забьем, кто прыть не кажет рьяну!
Себе молчите на беду,
Куда отряду править сани", -
И встал тогда Иван Сусанин,
И рек поганым: "Проведу!"

В глубоком снеге утопая,
Обоз тащится по лесам.
От глада враг, едва ступая,
Возводит очи к небесам
И вопиет: "Когда же будем
У стен проклятой Костромы?
Уже неделю бродим мы
Таежной глушью. Хоть бы к людям,
К жилью какому подойти.
Иван, да верную ль дорогу
Ты указал? Здесь не пройти". -
- "Все так, еще два дни пути,
Пока не сбились, слава Б-гу.
Господь поможет все снести!" -
И, приволакивая ногу,
Спешит Сусанин в буерак...

Над лесом опускался мрак.
Укрыв рукой свечу коптящу,
С худой котомкой за спиной,
Холодной снежной целиной
Иван ведет злодеев в чащу:
"Еще верста! За мной! За мной!"
Но вот поляна. В окруженьи
Врагов Сусанин славный встал,
Шатаясь от изнеможенья;
Души не смог сокрыть движенья,
Не утерпел: захохотал!
- "Как егеря берут в кольцо рысь,
Разят каленою стрелой,
Так я кипящею смолой
Любви к Отчизне, силой злой
Вас жгу сейчас! Большие цорес
Теперь познать вам суждено:
На триста верст ни изб, ни люда.
Умрите здесь, зане отсюда
Немногим выбраться дано!"

И вражьи души озарила
Догадка страшная, что дня
Не пережить, что западня
Уже захлопнулась, что силы
Великороссов таковы,
Что длань державная Москвы
Их покорит, что и могилы
Им нет, и, выхватив клинки,
Они на мелкие куски
Ивана тело изрубили,
Остервенением горя,
Да там и сгинули...

Царя
Москва встречала благовестом,
Народ восторга не таил.
Благословенный Михаил
На трон восходит. Властным жестом
Бояр ликующих призвал,
И крест священный целовал,
И так сказал: "Бояре-други!
Бесплодны вражии потуги,
Чтоб Русь святую извести.
И кто герой сей битвы главный,
Величием великим равный,
Сей витязь, силою булавной
Разивший лях? Чей подвиг славный
Помог нам царство обрести?
Се русский смерд Иван Сусанин,
Не благородный москвитянин,
Но скромный труженик полей,
Явив кипение отваги,
Живот нам спас. Так, братья, браги
Во кубки тяжкие налей!
И верю, что в грядущи лета,
Народа счастием согрета,
Сберется русская земля,
А с ней живая память наша,
И монументум воздвигаша
Во Костроме, у стен кремля;
И се на статуе напишет:
Пущай вражина огнедышит,
Но с Русью Б-жья благодать:
У тех и подлость, и обманы,
Но наши русские Иваны
Со всяким смогут совладать!
Так славься же, Иван Сусанин,
Великий, храбрый россиянин,
Живот сложивший за царя!"
Взмахнули ангелы крылами,
И над святыми куполами
Взошла прекрасная заря.

ИЗВОЗЧИЧЬЯ

По распутице ли, снегу,
Ночи мрак иль вёдро дня -
Знай, гони свою телегу
Да наяривай коня.

Поспевать нам дело чести,
Погоняй, автомедон:
На Васильевский к невесте
Мчит влюбленный селадон.

Притомился сивый мерин:
Только с Охты, маета;
Тут за спину прыг Каверин,
И к Talon, да в три кнута!

То сиротский попечитель,
Департамента глава,
То полковник, то учитель,
То юница, то вдова.

Там фрачишко неприличный,
Тут священника скуфья...
Ульем град гудёт столичный,
А в середке - эвон! - я.

Остановку сделал кратку -
Чай, не барин, подождет,
Дай-ка выпишу в тетрадку
Что на ум сейчас идет.

Снова в путь, и нет покоя!
Кнутовище да стило -
Хоть какое-никакое,
А и это ремесло.

* * *
Здесь, у вязов в тени, над замшелой могильной плитою,
Я, печальный, стою, и не в силах рыданья унять.
Отчего мне прошедшее кажется шуткой пустою?
Отчего невозможно судьбу на другую сменять?

Потаенный дневник, весь исписан девичьей рукою,
Мне подарен тобой, я храню как святыню святынь,
И листаю с безмерною нежностью, светлой тоскою,
И твержу наизусть, как монах-францисканец латынь.

Добрый путник! С ланиты слезинку смахнувши украдкой,
Положи на печальный гранит василек полевой,
Чтоб чарующий голос, хранимый девичьей тетрадкой,
Не смолкал для тебя, с птичьей трелью сливаясь живой.

* * *
Родного дма ступив за праг,
Что вижу я? Над нашим блатом
Браздит простор коварный враг,
Сынов Аплана бья булатом.

Дохнёт - и млеко станет твраг,
Посмотрит - съёжишься от мраза.
О, сколь наш дух ему не драг!
О, сколь его поносна фраза!

Над нашим блатом стон и плач:
Ужель вовеки быть тирану?
Тесней ряды, поэтов свлачь!
Картечью пли! Крепи обрану!

Шишков, ты храбрый адмирал,
Но, сдав на гауптвахту лиру,
Нимало чести не придал
Перу своея, ни мундиру.

* * *
Любимая, проснись! Уж небосвод
Окрашен в цвет карибского коралла;
Метель у мира нас с тобой украла,
Мороз сковал теченье быстрых вод
Реки, пленивши лодки у причала,
Как кот, прокрался в сени новый год,
И жизнь опять считает от начала
Годины наших счастий и невзгод.
Морозным утром тройку запрягу.
Звон бубенца. Летим в сребристой пыли,
И разглядеть, в санях кто рядом - ты ли,
Или Зима-Царевна, не могу.
И волшебства таинственные тропы,
Сверкая льдом, уводят к небесам,
И неподвластен бег времен часам.
Объемлю стан похищенной Европы
И поневоле верю чудесам.

* * *
За нимбом света вкруг главы фонарной
Густеет ночь. Снежинки метеор
Пространство сферы прочертил янтарной
И канул в Вечность. Снег, знакомый двор,

Подрагивает боком кобылица
Во сне над щедрой мерою овса.
Давно уснула шумная столица.
Покой и тишь. Пробило два часа.

О, есть ли путь желаннее и выше -
Внимать ночным фантазиям без сна?
Заварен чай. В углу скребутся мыши.
Бумага ждет. Чернильница полна.

* * *
Парнасский труженик сохи,
Рассыпав тучной нивой зерна,
В восторге зрит: его стихи
Взошли, взрасли, цветут узорно.

Коварный критик, музы враг,
Исполнен желчи, хоронится
В сокрытый древами овраг,
И держит млат его десница.

И, в храм трудов проникнув, рад
Вандал, круша сосуд скудельный,
Пролить над нивою разврат
И дух установить бордельный.

Душою низок до конца,
В мечтах он зрит беззвучну лиру,
И на невинного певца
Калит стрелу, вострит секиру.

Поэт, певец любви, разлук -
Пригнись! Взыграет ретивое,
Когда услышишь гунна лук,
Тугой занывший тетивою.

* * *
Лесную вышед на опушку,
Сокрыть не в силах сладкий ах:
Сколь красоты ни за полушку
Дарит мне Флора в сих цветах!

Здесь всё цветёт, благоухая,
Питаясь соками Земли,
Здесь, никогда не затихая,
Гудят раздумчиво шмели,

Тут слышен дальний звон свирели
В руках младого пастушка,
И мир подобен акварели
Богатством красок. У лужка

Пичуги слышится рулада,
Гуляет трепетный олень,
И, собеседников услада,
Лежит задумчивая сень,

Здесь воздух напоен эфирно
Настоем трав, ручей бежит,
И мнится, с юным бардом мирно
Фаддей Булгарин возлежит.

* * *
То к князьям, то к цыганам. То шут и нахал,
То философ, и снова на круги;
И в руке то перо, то кипящий бокал,
То прелестная ножка подруги.

То в молдавских степях, то во псковских лесах,
То среди белокаменных звонниц,
Как пойдет ворожить на бобах-словесах -
Чародей: что ни стих, то червонец.

Всё дуэли, да карты, да шёпот двора
За спиной, да с цензурою плохо.
Сколько ж надобно дара, чтоб силой пера --
Не меча -- прославлялась эпоха?

Во столетьях покрыты позором враги,
А друзья -- те в апостольском чине.
Называет тунгус, кесарь платит долги...
До чего повезло мужичине!

* * *
Блеск дня и зимний воздух стылый!
Ты спишь покуда, ангел милый.
Но вспрянуть ото сна пора:
Так отвори прелестны вежды
И в белы облачась одежды,
Войди в сиянии утра!

Намедни буря выла шумно,
Пурга взвихряла снег безумно,
Селена в полнощи тени
Меж облак темных проплывала
И ты во грусти пребывала,
Теперь же... Ставни распахни:

Сияя дивной чистотою,
Пребелоснежною фатою
Укрыл искристый снег поля,
У сосен обратился в груды
И иглы, словно изумруды,
Сребром оправил февраля.

На стенах сполохи. Каминным
Согрето пламенем карминным,
Яснеет мерзлое окно.
Уютно плед покоит тело,
Но ангел, ты свершить хотела
Прогулку санную давно.

В сребристой пыли конь летящий
Взрывает звонко наст блестящий,
Несясь стрелою по снегам,
И мы спешим сквозь холмы, долы,
Пустые рощи, нивы голы
К реки нам памятным брегам.

* * *
Я монумент воздвиг себе во вечну славу.
Прочней железа он и выше горних круч,
И, гордо вознесясь над прочими по праву,
Величествен, стоит, главой касаясь туч.

Не камень, не металл, но лишь пиита слово,
Бессмертью подлежа, презрит материй тлен,
И дерзко возгремит от Жлобина до Шклова,
От нынешних времен на тридевять колен.

От аглицких лугов до джунглей папуасов,
Персидския пустынь до самурайских вод,
Романский кардинал, гаучо из пампасов
И пензенский мужик мне имя назовет.

И тем пребудет драг пиит для поколений,
Что родники впитав народныя начал,
Явил в подлунный мир блистательный свой гений
И мудрости веков сограждан научал.

Пегас, прими в седло наездника младого,
Дай руцей ухватить удил твоих ремни
И мчи меня к звездам от злого и худого,
А критиков моих копытом крепким пни.

БОГАТЫРИАДА, ИЛИ РУССКИЙ ГЕРАКЛ
(коллективное с г-ном Химерой)

I
 Пить осени первоначальной
 Её божественный нектар -
 Земли и неба трудный дар:
 Их дух свекольный и печальный
 Вдыхать, как ладан обручальный,
 И выдыхать как скипидар.

 Вот селянин, прямой и важный,
 Лежит на тучной борозде,
 Предавшись праздности везде.
 Над ним витает выхлоп бражный,
 И ладный сказ многоэтажный
 О битвах, х... и п...

 По стогнам шум. Чу, окриленный,
 Сильфидой зов жены течет
 И слово древнее речет:
 «Встань, сын славян благословенный!»
 И встанет пахарь упоенный,
 И плуг по нивам повлечет.

II
 Сей друг трудов, с великим рвеньем
 Земное лоно бороздя, -
 Творец, бо пашет, жизнь родя
 В земле, измученной говеньем,
 И, пред ночным отдохновеньем
 Омыв взопревшие мудя,

 Читает опус ювеналов
 И любит весть ученый спор
 С супругой, прав ли был Шамфор
 В оценке Тацита "Анналов",
 И нет ли у Фурье сигналов
 Идей, что развил Кьеркегор?

 Но вот холмы стогов златые
 У темноты крадет заря.
 Обув вонючи прахоря
 И брагой щи запив простые,
 Он вновь спешит в поля пустые,
 Свирель и кнут с собой беря.

III
 Но кратко северное лето,
 Как век красавиц и царей.
 Где колос зрел, теперь пырей
 И враний грай, хладов примета,
 И Флора в золото одета.
 А что же наш гиперборей?

 Томясь под спудом тяжкой ноши,
 Добыток в скромный свой чертог
 (Радений хлопотных итог)
 Влачит по утренней пороше -
 Могучий облик перекошен,
 А взор осмыслен и глубок.

 Жрец Геи! Воды Ахерона
 Струят и твой священный пот!
 Страда закончена, и вот
 Любимый внук Анакреона
 В объятьях нег и Аполлона
 Почил от суетных забот.

 Уславши чад латинской бранью
 Под сень Минервиных эгид,
 Питомец нежных Аонид
 Эрота тешит сладкой данью,
 Пытая чреслами и дланью
 Секреты горних Пиэрид.

 Блажен, кто влагу Иппокрены
 Вкушает с самого утра,
 Седлая муз. Пора, пора!
 Не се ль Элизиум небренный!
 Не се ль Парнас благословенный!..
 Эцетера, эцетера.

 Вот фолиантом "Аналогий"
 Жену надолго укротив
 И свечку богу затеплив,
 Сосредоточенный и строгий,
 Садится он за стол убогий
 И оправляет бедный клифт.

 Он слышит: через зимний ветр
 Его приветствуют Расин,
 Грекур, Лукреций, Карамзин.
 Он видит: бог омег и тетр,
 Средь них гомеров гекзаметр
 Стоит как дуб среди осин.

IV
 Правь, сын стихий! Предайся бегу
 В бумаги море, бриг пера!
 Не внемли воплям со двора
 Свиньи, попавшей под телегу,
 Спеши к чарующему брегу,
 Наполнив ветром кливера.

 Эвтерпы руцей осененный,
 И им возделываем, стих
 Растет, как этот тетраптих,
 И сладок труд уединенный,
 И над листом главой склоненный,
 Он плачет, благостен и тих.

 Но сладость дум прервав поэта,
 Жена, туды ее в качель,
 Берет свою виолончель,
 И льются звуки менуэта,
 Покудова "ку-ку" брегета
 Не возвестит, что юный Лель

 Готов вести во тьму алькова
 Двоих, зимы бежавших дня.
 Порыв к высокому храня,
 В глуши, в трехстах верстах от Пскова
 Стихи прелестные Баркова
 Они читают у огня.

 Нехитрый ужин: трюфли с салом,
 "Клико" бутылка, осетра
 С картошкой жареной икра -
 Кто духом жив, тот счастлив в малом,
 Пулярка, стерлядь в масле талом
 Да квас, оставшийся с утра.

 Стянув несвежие онучи,
 На белоснежной простыне
 Лежат счастливые оне,
 В окошко глядя. Тьма все круче,
 И месяц прячется за тучи
 И пропадает в вышине...

V
 Итак, унылой Артемиде
 Уступлен Фебом вышний трон,
 И звезд бесшумный легион
 На небо полнощи изыдет.
 В демократической хламиде
 На спящий двор выходит он,

 Сквозь призму дивную взирает
 На тайны Рыб и Леонид
 И, словно новый Неевклид,
 Умом пытливым разбирает,
 Какую роль эфир играет
 В пути движения планид.

 Уже под утро, утомленный,
 Всеобщий выведя закон
 И обнаружив Трансплутон,
 В дом воротясь, сидит, склоненный
 И том листает сокровенный -
 Безумный Некрономикон.

 Ему открыт секрет булата
 И кока-колы, а равно -
 Известно точно и давно
 Уму российского Сократа,
 Как перевесть сребро и злато
 В животворящее говно.

 Бутыль с таинственным настоем
 Встряхнув усердно - не пуста ль?
 Лиет в гранёный свой Грааль
 Тинктуры месиво густое
 И обращает сткло простое
 В огнём играющий хрусталь -

 И всё! Сей опыт вышел боком,
 Твой гений сжег хмельной Ваал.
 Ты - славянин, ты - росс, не галл!
 Ты одержим зловещим роком,
 И у тебя под вещим оком
 Всегда след Одина - Фингал.

VI
 Финал! Финал! Довольно славы!
 Пора герою на покой.
 Прощай, простой мужик псковской,
 Жни ниву, сок дави агавы
 И клавесинные октавы
 Бери стремительной рукой.

 Лежал в полях ты, приступ сплина
 Душистой брагою леча,
 И с ликом цвета кумача;
 Теперь ты вырос в исполина,
 Зане венец слепца-эллина
 Твой лоб венчает, вкруг торча.

 В твоем саду созрев, картофель
 Тяжелы ветви долу гнет.
 Прости, коль жизнь твою возьмет
 В сюжет пиит, как Мефистофель,
 Дохнет - и вдруг арапский профиль
 Меж строк пленительных мелькнет.


ТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В БЛОКНОТ

           К m-me Б***

   Вам наше памятно ль свиданье,
   Как, встав средь залы, словно кол,
   Я зрел вас -- ангелов созданье
   И вышней прелести символ?

   В часы разлуки роковые,
   Завидев розу в блесках дня,
   Я мнил изгибы нежной выи
   И перси, полные огня.

   Тяжеле быть нельзя утрате,
   Но дни тянулись без числа,
   И ах! в неистовом разврате
   Душа забвение нашла.

   Под гнетом крепости могильным,
   Вдали от милых сердцу мест,
   Путём, мученьями обильным,
   Влачил и я свой тяжкий крест.

   И, знавший адовы страданья,
   Испив до дна из чаши зол,
   У храма зрю небес созданье
   И вышней прелести символ.

   И генерал мундиром блещет,
   И вас ведет от алтаря,
   И сердце рвется, и трепещет,
   И всё заходится, горя.

 К моему публикатору г-ну Арнольду

   Сердец при звуках сладких лиры
   Волненье ведали и мы,
   Но пали младости кумиры,
   Как лист пред бурями зимы.
   Нам внятны разума веленья:
   Мы меж новаций жерновов
   Храним в душе традиций зов
   И слышим родины моленья.
   Пылают чувства как поленья;
   Мы жаждем съединиться в них;
   Так истомившийся жених
   Торопит миг совокупленья.
   Готовы главы мы сложить,
   Чтоб тот огонь не знал урону.
   Собрат! Условимся служить
   Одним отечеству и трону.
   Приятель, знай: придет пора,
   Планида на небе явится,
   И встанет царствие добра,
   А ложь мечами изъязвится
   При скрипах вещего пера.

           ОРФЕЙ

   Был нами полон пироскаф:
   Одни везли за море грузы,
   Вторых тянули долга узы,
   А третьи, вольности взалкав,
   Ушли без цели, за звездою.
   Корабль наш набирал уж ход,
   Летя меж возмущенных вод,
   А я, слагатель звучных од,
   Пленившись девою младою,
   Творил... И вдруг, как ятаган,
   На нас обрушил ураган
   Нептун, властитель вод кипений.
   Утопли и купцы, и груз,
   Но спас Зевес любимца муз,
   Храня для новых песнопений.

 К Г-ЖЕ БУКВОЕДИЦЕ ЭЛЕГИЧЕСКОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

   Гряду ли людной першпективой,
   Эроту ль жертву приношу,
   Ласкаем девою ретивой --
   Одно помыслить я спешу:

   И ты, царица стати пышней,
   И ты, мыслитель непростой,
   Когда-то, волею всевышней,
   Могильной скроетесь плитой.

   Да вы ли только? И осины,
   В чьих хладной возлежим сени,
   В свой срок коснется тлен кончины,
   И обратит в гнилые пни.

   Дитя, увижу ли, резвится,
   И душу всю охватит страх:
   Что ждет его? -- Взрасти, развиться,
   Состареть -- и упасть во прах!

   И сколь душой изнемогаю
   В о судьбах сущего журьбе,
   Сие лекало прилагаю
   Во всякий час к своей судьбе.

   К какому подгадавши сроку,
   Прервется в жилах ток живой?
   В чело мое с какого боку
   Свинец ударит роковой?

   Но се ль душе не упоенье:
   Юдоль земли сменить иной,
   И знать, что прах упокоенье
   Нашел вблизи тропы лесной?

   И дева над плитою мшистой,
   Спеша домой с вязанкой дров,
   Помедлит, цвет сорвет душистой,
   Вздохнет -- и древ нырнет под кров.

             * * *

   Кто зрел в магическую призму,
   И сведущих пытал людей,
   Тому известно, что харизму
   Лицетворит един Фаддей.

   И мнят восторженные россы
   Такую глубь в его стихах,
   Что всюду зык, чепцов подбросы,
   Ладоний хлоп и зевный ах.

К Г-НУ КРУЗО ПЕДАГОГИЧЕСКОЕ НАСТАВЛЕНИЕ

  Предостеречь отцов хотя
  От слез грядущих и мигреней,
  Спрошу: а лепо ль, коль дитя
  Резвится праздно меж сиреней?

  Отец же, коий должен бдеть,
  Бежит потребных наставлений,
  И позволяет овладеть
  Юнцом отраве вожделений.

  Отцы, блюдите! На беду,
  Там где сирень да трели птичьи,
  В публичном юноша саду
  Узрит и прелести девичьи.

  А коль учительный завет
  Забыт, и нравы пали вяще,
  То может не сирени цвет,
  Но Змия дар сорвать он в чаще.

  О Крузо! Ведаешь ли ты,
  Что поступил не суть порато,
  И что не должно зреть цветы
  Юнцу в гнездилище разврата?

ТОРЖЕСТВЕННАЯ СТИХИРА НА ПОЛУЧЕНИЕ ПОСЛАНИЯ ОТ Г-ЖИ БУКВОЕДИЦЫ

  И се - не бред, моргана фата,
  Мираж, виденье или сон -
  Дрожит десница адресата,
  Держа посланье, написато
  К нему княгиней Ф***.

  О госпожа! Средь всех пределов,
  Душою жарк и рифмой мног,
  При свете дня или канделов,
  Себе не мню иных уделов,
  Как ложить стих до ваших ног!

  Быть узник ваших глаз кутузки,
  На встречу с вами коней мчать -
  Не счастье ль? - к вам лететь взапуски,
  Встречать вас в говорим по-русски
  И ваших писем получать!

ТОРЖЕСТВЕННАЯ СТИХИРА НА ОБРЕТЕНИЕ Г-ЖОЮ БУКВОЕДИЦЕЙ МЮЛЛЕРОВА ДИКЦИОНАРИЯ

  Давно ль звалась Россия дикой,
  Но днесь иной у ней скаляр,
  И на брегах реки Великой
  Каков лежит вокабуляр!

  Коль славен наш Господь сионской,
  И коль восторг наш несказан,
  Что звуки речи альбионской
  Среди псковских слышны пейзан!

  И, создан славить гром батальи,
  Пою и славныя жены
  Рабыни божией Натальи
  Сю весть принесшие челны.

К Г-НУ АРНОЛЬДУ УТЕШИТЕЛЬНОЕ РАССУЖДЕНИЕ

Сколь горько зреть семью, где дщери
Не кротки в видах их венца,
Но виснут, лишь отверзты двери,
На хилых членах у отца.

Но знай в те миги роковые --
Не вечно бремя для руки:
Отягощают дети выи,
Но облегчают кошельки.

Эпиграф из "Острова сокровищ" Стивенсона

КОЛЕБЛЮЩЕМУСЯ ПОКУПАТЕЛЮ
Моряк, скажи про берег тот,
Где шторм и ливень, жар и хлад,
Куда пиратский бриг идет
Предать земле богатый клад.
Пускай легенда то, но в ней
И ныне отблеск есть огня,
Что в пору детства давних дней
Светил и согревал меня.
Да будет так! Но коль юнцов
Сейчас уже не увлекут
Ни приключенья храбрецов,
Ни корабля того маршрут,-
Пусть будет так! И пусть тогда
Твоих героев пестрый сброд
Поглотит времени вода,
Как их взяла пучина вод.

TO THE HESITATING PURCHASER
If sailor tales to sailor tunes,
Storm and adventure, heat and cold,
If schooners, islands, and maroons,
And buccaneers, and buried gold,
And all the old romance, retold
Exactly in the ancient way,
Can please, as me they pleased of old,
The wiser youngsters of today:
- So be it, and fall on! If not,
If studious youth no longer crave,
His ancient appetites forgot,
Kingston, or Ballantyne the brave,
Or Cooper of the wood and wave:
So be it, also! And may I
And all my pirates share the grave
Where these and their creations lie!

В ПОДАРОК ПОЧТЕННОЙ Г-ЖЕ БУКВОЕДИЦЕ

Вьюга свод небесный хочет
В темь укрыть; не отдохнет:
То юницей захохочет,
То вдовицею вздохнет,
То по черепице крышной
Зачинает грохотать,
То походкою неслышной
Пробирается как тать.

В ладном тереме из дуба
И просторно, и светло.
Отчего же ты, голуба,
Всё таращишься в стекло?
То ль во вьюги дуновеньи
Мнится, дышит летний зной,
То ль тоскуешь в удаленьи
Ты Авзонии родной?

Льзя ли, милая товарка,
Отворить бутыль Клико?
Прочь печали; вот и чарка:
От вина душе легко.
Слушай сказ, как деве горской
Полюбился пленник встарь,
Как в сторонушке заморской
Бродит птица-секретарь.

Вьюга свод небесный хочет
В темь укрыть; не отдохнет:
То юницей захохочет,
То вдовицею вздохнет.
Льзя ли, милая товарка,
Отворить бутыль Клико?
Прочь печали; вот и чарка:
От вина душе легко.

               *  *  *

Скалы Иверии укрыл полнощный мрак.
Кура волнуется в низине;
И тяжко, и темно; мне скорби застят зрак,
Давно пришед, гнетущие и ныне.

Душа обращена к тебе сквозь ночи тьму,
Над шумом вод и чащ дремучих,
И вся она огонь и лава - потому
Что суть волкан страстей гремучих.

         К * * *

Вам наше памятно ль свиданье,
Как я, восторженный юнец,
Зрел вас -- небесное созданье
И вышней прелести венец?

В часы разлуки роковые
Увидев розу ль, солнца блик,
Я мнил изгибы тонки выи,
И ваш прелестный, нежный лик.

Была безумною утрата,
Но дни тянулись без числа,
И в бездне дикого разврата
Душа забвение нашла.

Под гнетом крепости могильным,
Вдали от милых сердцу мест,
Путем, мученьями обильным,
Влачил и я свой тяжкий крест.

И вдруг -- о чудо мирозданья! --
Свой путь земной пройдя вконец,
Вновь зрю небесное созданье
И вышней прелести венец.

И ретивое резвоскачет,
И, возродившись, как заря,
И наслаждается, и плачет,
И все заходится, горя.

  К ДОБРЕЙШЕЙ Г-ЖЕ БУКВОЕДИЦЕ И В РАЗВИТИЕ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ГЕБРАИСТИКИ

Ты слышишь ли, Рива?
Терпеть уж невмочь.
В сады Кологрива
Спустилася ночь.

Лечу я стрелою
Под милый чердак.
Шофар под полою
Укрыл лапсердак.

Окащу ли Тору,
Но все ж вострублю
Для женки, котору
Так пылко люблю.

Супруг, может статься,
Явится на брань --
Не стану ристаться,
Умчусь словно лань.

Но чу! Что такое?
За ставнями шум.
В твоем ли покое
Постылый Нахум?

Ты слышишь ли, Рива?
Терпеть уж невмочь.
В сады Кологрива
Спустилася ночь.

       КЛЕВЕТНИКАМ РОССИИ

Нос обоняет смрад клевет
И дух пристрастного судейства.
И се - на Русь презлой навет
Ценсуры вне противудейства!

Что зрю? - Разгул лихих страстей!
Распутства праздник вакханальный!
При попустительстве властей
Что льет на нас зоил журнальный?!

Язычным ересям подстать
Он муслит дерзостну идею,
Что росс пианица и тать,
И равен чуть не иудею!

Зело коварен франкмасон,
О чем проведать удосужась,
Сама княгиня Ф***
Вскричала трижды "Ужас! Ужас!"

Ужель Государю руки
Не хватит сил воздеться паки,
Чтоб отправлялись в Соловки
И сей, и прочие писаки?

К супруге г-на Арнольда учительное наставление

Проведши поиск следопытный,
Прознал, что вами был во хлад
Поставлен вар костнокопытный
Для мужа верного услад.

Но и в разгульные досуги,
Где стол способен не скудеть,
Необходимо для супруги
Неутомимо зреть и бдеть.

Явите качества борцовы,
Чтоб муж, алкающий вельми,
Не съел припасы холодцовы,
А поделился с дочерьми.

 
К г-ну Крузо-Джуниору напутственное наставление

Дитя невинное харит!
Хозяйства ради домового
Не медный изучай хлорид,
А суть броженья спиртового. 

 
К г-ну Крузо наставительное предостережение.

Цедя амброзию потира,
Бокал пред тем как осушить,
Узрел я, чтó в стенах сортира
Задумал Крузо совершить.

Титан ума и мастер слова,
Поставлен нравственность беречь,
Желаю Крузо я сурово
И упредить, и остеречь.

Сортирной полкою владея,
Держи там Канта, Жомини,
Волтера, Данта -- но Фаддея
В подобном месте не храни!

Будь красоты и муз прислужник,
Не льсти потачкой голытьбе,
И том его неси не в нужник,
Но красный угл в своей избе. 

 
К форумлянам.

Который день общаясь с музой,
Собранья я не посещал,
И брани, разводимой Крузой,
Зело тем самым попущал.

Плоды такого верхоглядства
Страшней порочных содомий:
Княгиню в толкованье б***
Успел вовлечь распутный змий.

Не лучше ль во стенах кутузки
Держать злодея взаперти,
Чтоб в клоб гуторящих по-русски
Душой невинный мог войти?

В него, заслышав зов натуры,
В надежде заходил и я,
Но тщетно! Истинной культуры
Не находил в нем. 

ЧЕРТИ

Облак стелется текучий;
Месяц в млечной полумгле
Санный путь сребрит скрыпучий;
Вьюга дмет по всей земле.
От холма стезя отлога;
Бубенец все дзынь да дзынь...
Извела меня тревога
Среди снежныя пустынь.

«Ну же, кучер!..» — «Нету силы,
Роздых нужен жеребцам;
Черти ль их перебесили,
Непокорны бо уздцам?
Как ни пялься, путь не зрится,
Заблудились мы во тьме;
Леший, знать, на нас ярится
Да плутает в кутерме.

То дохнет морозом в очи,
То хлестнет пургой, злодей,
То во тьме метельной ночи
Вбок воротит лошадей;
То бесплотным привиденьем
Он маячит на пути,
То сугробов загражденьем
Не дает коням пройти».

Облак стелется текучий;
Месяц в млечной полумгле
Санный путь сребрит скрыпучий;
Вьюга дмет по всей земле.
Долго ль нам плутать во мраке;
Позвонок прервался вдруг;
«Что там, в черном буераке?» —
«Знать, коряга аль бирюк».

Вихорь воет, вихорь жалит,
Бьется лошадь под уздой;
Прянул прочь!.. И зубы скалит,
Очи светятся звездой.
Сани вновь в снегу трясутся,
Бубенец все дзынь да дзынь...
Зрю я: демоны несутся,
Злые призраки пустынь.

Несчислимы, гадки, дики,
В зыбком зареве луны
В хороводе мчатся лики,
Рой исчадий сатаны.
Ад кромешный их отчизна;
Бес, упырь, ведьмак, вампир!
Водяного ль это тризна,
Лешака ль весельный пир?

Облак стелется текучий;
Месяц в млечной полумгле
Санный путь сребрит скрыпучий;
Вьюга дмет по всей земле.
Кружат черти в танце диком
Небосвода на краю,
Злобным верезгом и криком
Душу мучая мою... 

* * *

Не напевай, угрюмый дед,
Родной Армении мелодий:
Они полны предчувствий бед
И чуждых русскому просодий.

К несчастью, душу бередит
Мне песнь твоя, тоску рождая,
И в грезах предо мной сидит
Горянка страстная, младая...

Успел забвению предать
Я образ тот, живя в долине,
Но песнь армянская опять
Звучит – и мучит сердце ныне.

Не напевай, угрюмый дед,
Родной Армении мелодий:
Они полны предчувствий бед
И чуждых русскому просодий. 

Копатель вольности коренья,
Пришел я утром в огород;
Не чуя глада, изнуренья,
Искал в земле заветный плод;
Но знамо, почва небогата:
С пустой сумой, в лучах заката
В обратный двинулся поход.

Гуляйте ради насыщенья
И вол, и зреющий телок.
Что вам хомут порабощенья?
Судьба попасть вам в котелок,
Оставив после превращенья
Во снедь рога да кожи клок. 

            ЭЛЕГИЯ

С молитвой на устах, с надеждою во взоре,
То средь лугов и рощ, а то по пустырям,
То сквозь песчаных дюн недвижимое море
Три странника идут к святым монастырям.

Неблизок их поход, и тяжела дорога,
И стерты башмаки, и счет утерян дням,
В худых котомках соль, да то, что ради Бога
Поесть им подадут по ближним деревням.

Три горя, три беды, три грешных человека,
И каждый боль свою к Всевышнему влачит,
И первый среди них горбун, хромой калека,
Идет и по камням он посохом стучит.

И верится ему, что Бог, давая многим,
Услышит и его смиренную мольбу,
И даст остаток дней провесть не колченогим,
И спину распрямит, чтоб лечь он мог в гробу.

За ним идет второй, за истину ходатай,
Что знал пристрастный суд и свой покинул дом,
И верится ему, что вышний соглядатай
Оборонит его неправым пред судом.

И он придет назад, и город этой вестью
Займется, и жена застынет у окна,
И он кивнет врагам, исполненный не местью,
Но радостью, что честь отныне спасена.

И третий, молодой, что вслед ступает грешных
Товарищей своих, – он молит благодать,
Чтоб излечил Господь его от ран сердешных,
Чтоб образ мог один забвенью он предать.

И верится ему, что девы златокудрой
От чар освободясь, забудет он о ней,
И вольная душа смиренною и мудрой
Пребудет до конца его покойных дней.

Три странника идут в заката свете алом,
Им души полнит жар невысказанных слов,
И кажется уже – за дальним перевалом
Виднеются кресты высоких куполов. 

Сертук себе решил художник справить,
И в шве нашел неровности изъян;
Схватив иглу, кравец пустился править.
А живописец, гневом обуян,
Рек возмущенно: «Фалда не бонтонна,
Обшлаг широк, к сукну тесьма не та!»
Но тут портной сказал бесцеремонно:
«Творишь холсты? Суди не сверх холста!»

У молоденцев нынешних в привычке
Нам прекословить во словесной стычке:
Чуть попеняй – и полились слова!
И дерзко речь берутся о петличке,
Не различая толком даже шва. 

РУМЫНСКИЙ НАПЕВ

Взираю на дамского клочья белья,
И крови по жилам хладеет струя.

Я юн был и ветрен, и много грешил.
С чужою женой я спознаться решил.

Я счастлив был с ней, но боялся подчас,
Что грянет расплаты супружеской час.

Злой муж на охоте: нет чувствам оков!
Лечу я в красавицы томной альков.

Отверзлися двери, вошел любодей.
Но зрел то проклятый из кущ иудей.

Он бросился к лесу, крича караул.
Взбешенный супруг на коня запрыгнул.

Несется он к дому меж горок и блат,
В деснице сжимая тяжелый булат.

А в эти мгновенья средь белых простынь
Алкающий странник припал до святынь.

Горячей рукою шелка панталон
Срывает... и вдруг! потемнел небосклон!

Гроза разразилась! бушует вокруг!
Врывается в дом разъяренный супруг!

Я мчался по дому, не чувствуя ног.
За мною со свистом сек воздух клинок.

Терраса над садом! Последний заслон!
Запуталась сталь в кружевах панталон!

Я падал в поросший репеем овраг,
Бежал я по лесу и жалок и наг,

И все с чем вернулся я в свой уголок,
Был нежного шелка изодранный клок.

Живот сохранил я, но с этой поры
Греховные чужды мне стали пиры.

Взираю на дамского клочья белья,
И крови по жилам хладеет струя. 

К г-ну Волгарю решительное замечание

Нельзя не речь к врагам лихим,
К моим зоилам дерзновенным,
Что зрят Фаддея "неплохим",
А звать бы надобно нетленным.

Что есть Фаддей? Поглянь окрест! --
И где хулители былые? --
Се средь пиитов Эверест,
И у подножья карлы злые,

Сколь ни поносят певуна,
И желчи сколь ни льют галлоны,
А не надвинут тени на
Горы сияющие склоны. 

К дщери г-на Волгаря назидательное рассуждение

Иная ль может быть идея?
Успехам внука чтоб обречь,
Великим именем Фаддея
Младенца надобно наречь.

Чтоб все, в ком чувств горит полымя,
И чей не чужд к стихирам слух,
Едва заслышав это имя,
В восторге голосили "Ух"! 

Простонародная песня 

В дом летит внучат ватага:
«Дед, а дед! поди сюда!
Вишь, размоклая бумага
К нам попалась в невода!»
Деду худо, бедолаге,
Встал, кряхтит: «На дне реки
Где и взяться вдруг бумаге?
Полно вам, озорники!»
«Нет же, дедушка, гляди-тко!» –
И дают ему мальцы
Волглый кус гнилого свитка.
Нанесли струи грязцы,
Все чернилы растворили,
Но на грамотке видна 
Часть, что густо испещрили
Стихотворны письмена.

Кто творец им? Бард ли грешный,
Или праздный господин,
Иль любовник безутешный,
Девой брошенный один?
Два стиха не смыли воды.
Дед читает: «Грянет год,
И взойдет заря свободы,
Самовластие падет».

«Тьфу, диавольское зелье!» –
Аж зашелся в крике он –
«Карбонариев изделье,
Смуту сеет фармазон!
Сквернохульная ракалья!
Против Бога и властей
Знать, затеялась баталья!
Охрани нас от страстей!

Вот тебе, антропофагу!» 
И закончив этим речь,
Он крамольную бумагу
Отправляет прямо в печь. 
«Неразумные созданья!» –
Укоряет он внучков,
И младенцам в назиданье
Отпускает тумаков.

День прошел. Ночного грома
Покатился небом шум,
Уж сонливая истома
Мужику дурманит ум,
Он улегся. Аль приснилось?
Он к окошку: ну и ну!
Видит: небо озарилось,
Тучек смыло пелену.

Свет вокруг сияет дневный!
Тяжким стуком в дверь стучит
Гость небесный! Голос гневный
Словно колокол звучит:
«Отворяй, собачий сыне,
Не дерзни со мной шалить!
Будешь знать, подлец, отныне,
Как прекрасное палить!» –

«Кто ты, барин, Бог с тобою,
Что казнишь за пару строф,
Не Архангел ли с трубою,
Не Господь ли Саваоф,
Ночи кто раздвинул своды,
Светом дня развеял мрак?» –
«Это я, Заря Свободы,
Отпирай живей, дурак!»

«Сгиньте, Божьи антиподы!
Чур меня!» – мужик бубнит,
«Провались, заря свободы!»
И крестом себя сенит.
Грянул грохот как из пушки,
Лязг цепной раздался лишь,
И над крышею избушки
Разлилась ночная тишь.

С той поры уж дед не ловит
Рыбы, стонет по ночам,
И сурово прекословит
Вольнодумным он речам.
И его мрачнеют взоры,
Если, ладя колесо,
С ним кузнец заводит споры
О Вольтере иль Руссо.

Упованием усердным
Живы люди деревень,
Что рескриптом милосердным
Воротят им Юрьев день.
Ждут предвестия годину,
Ищут тайного следа,
Но одну речную тину
Им выносят невода. 

К г-ну Арнольду

Мой кров - убог. И времена - суровы. 
Зато забит каталог корневой. 
Приди, о дева! Скинь с телес покровы. 
Да зазвучит диалог тел живой! 

С тобой я - гунн. Мое оружье - дротик. 
Во чреслах огнь, а в ухах зов сирен; 
А что до полок скучных библиотек, 
То пусть себе стоят, и с ними хрен. 

К г-же Бретельке

Летун меж девичьих постелек, 
Страстьми снедаемый Ваал, 
Не в силах я и счесть бретелек, 
Что в страсти с юных плеч сорвал. 

Суровый мытарь, сборщик дани, 
Шептал я: "Клада не таи, 
Дай возложить пииту длани 
На перси нежные твои". 

Я встретил вас. Жестокий пламень 
Лизал души чинёной швы, 
Но в руки страждущего камень 
Со смехом положили вы. 

Восторги жизни поломаты, 
И я, в дни тяжкие сии, 
Лечу душевные стигматы 
Струей искристого аи.

Атяпе

Пройтись бульвару захотя по,
Возбди: не встретится ль Атяпа, 
Поскольку льстивым "Хорошо!" 
Обидеть может ни за шо.

На выздоровление Арнольда

Взалкал злокозненный Сальери,
В самаритянина рядясь,
Арнольду учинить потери
(Творил он злое отродясь).

Слуга отравленный папирус
Вложил в доверчивую длань,
Чтоб иноземный нильский вирус
Арнольда свел за жизни грань.

Но просчитался змий, бо звуки
Фаддея вещего дошли
Ушес арнольдовых, и руки
Его могуту обрели.

Удара страшен был калибер:
Папирус вражий чумовой
Хватает дланью храбрый Зибер
И топит в яме дворовой!

Повержен враг стараньем друга!
И се -- ликует вся Калуга! 

К г-же Бретельке

А на дворе мело метелью
И ураганило пургой, 
И мы с красавицей Бретелью, 
Моею пассией драгой, 

В глуши, в трехстах верстах от Пскова, 
Порыв к высокому храня, 
Стихи прелестные Баркова 
Навзрыд читали у огня. 

К соперницам

Сыздетства влюбленный в справедливость, 
За порок не почитая честь, 
Не могу я девичью смазливость 
Ту отринуть, эту предпочесть. 

Пред красой не в силах устоять я. 
Нечего поделать, хоть беги: 
Падают девицы мне в объятья, 
Радостны, прекрасны и наги. 

Чтобы разрешить проблему эту 
Без обиды -- боже сохрани! -- 
Занимайте очередь к поэту, 
Девочки, на разные вы дни.

К г-же Буквоедице ворчливое замечание

Какие только, право, вольты
Язык отеческий плодить,
Когда юнцы уже про польты
Не могут верно рассудить!

Как -- я спрошу -- любовь к наукам,
А равно мыслей чистота,
В юнцах пребудет, ежли внукам
Падеж неведом для пальта?

К учебе внучку поневоль ты,
Чтоб просторечий кабала
Словам конфузливым про польты
Ее вовек не обрекла. 

К худеющему Арнольду 

Ложась в постель во мраке нощи,
Без груза платья, наг и бос,
Гантель клади себе на мощи,
Чтоб их в заяченские рощи
Зефир полночный не унес.  

ИЗ ПЕРЕПИСКИ С Г-НОМ ОФОРМИТЕЛЕМ

Милостивый государь, г-н Арнольд!

< * * * >

Надобно Вам сказать, что читанные Вами стихи -- части более широкого
полотна, включающего прозаические тексты и даже живописные полотна. Эти
части еще не готовы, поэтому соединить их в единое целое пока не
получается, но, согласно сюжету, слава солнца нашей поэзии и начинается
с тетрадки, которую он спер у моего иудейского прапрадедушки,
трудившегося балагулой в Петербурге, слагавшего стихи и, в силу
профессии, общавшегося со множеством видных деятелей эпохи. Этим
объясняются отмеченные Вами в дедушкиных стихах иудейские мотивы, и,
надеюсь, замеченные извозчичьи. Отсюда же многочисленные пересечения с
творчеством шустрого племянника Василия Львовича, которые, как Вы теперь
понимаете, указывают истинный первоисточник. Для того, чтобы Вы могли
представить примерный замысел, прилагаю пару дедушкиных эссе с
присовокуплением неизвестного полотна живописца Кипренского (из частной
коллекции).

Всего доброго,
ваш Ф.В.

____________________________

Будущий генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов,
каковой в описываемое нами время находился в чинах подполковничьих, хоть
и при Георгии, единожды пожаловаться решился императрице Екатерине
Алексеевне на поэта Державина. Гневаться и искать у государыни защиты
грядущий светлейший князь Смоленский изволил оттого, что оный
царедворец, пиитический льстец и казнокрад, ухаживавший осенью 1777 года
за девицею Екатериною Бастидон, о красоте которой судачил весь
Петрополь, и прознавший, что сам Кутузов ищет способа оказаться на балу
у князя Александра Александровича Прозоровского и быть ей
представленным, озорства ради передал ей через кутузовского ординарца
записку с мадригалом, будто бы от его имени, в каковом мадригале, в
частности, говорилось:

Возбрящет сладкозвучна лира
О деве, с коей не знаком.
Поворотись при блеске пира!
О, дай узреть, моя Пленира,
Твой лик хотя б одним глазком.

 Императрица, однако, давать делу ход отказалась, будто бы сказав
простодушно: "Михайло Илларионович, брось! Пииты — те же карлы да шуты,
увеселять монарха поставленные, и спросу с них не бывать. С Державиным
этим сам генерал Суворов не сладил, когда он, года уж четыре тому, по
взятии турецкой крепости, послал нам донесение свое стихирою "Слава
Б-гу, слава вам: Туртукай взят, и я там", так оный Гаврила, дожидаясь
аудиенции у секретаря моего и, узрев суворовское донесенье, приписал на
обороте:

Враг клевет и наговоров,
Речет правду храбрый росс:
Ростом кляйн пиит Суворов,
И талантом тож не гросс.

 Что было делать? Суворов требовал услать шутника в Казань, под начало
славного Бибикова, бороться с разбойником Пугачевым, что и было
высочайшим рескриптом ему повелено; неспособный, однако же, по характеру
своему ко службе, натворил он при исполнении поручения сего безобразий,
после чего вытребовал себе через Потемкина три сотни душ, каковые ныне и
проживает мотовством и карточною игрою; более дела иметь с ним не желаю,
ибо мундир он марает легче нежели оды, и тебе не советую".

Сколь удивительно бывает, что средь причин, вызвавших к жизни красоты
отечественной словесности, найдется и поразившая русскую голову турецкая
пуля.

_____________________________

Владимир Иванович Даль мне сказывали, что род их происхождением
иноземный и что самим фамилием своим обязаны они матушки императрицы
Екатерины Алексеевны беспосредственному участию. Вот история его,
записанная мною слово в слово на пути нашем на литературный журфикс в
салоне Александра Львовича Нарышкина, что помещался в Морской улице, в
гривеннике примерно расстояния от доходного дома Мижуева у Симеоновского
моста, в котором Владимир Иванович в те годы квартировать изваливал:

"И, Акиба Нафтуллаевич, оно конечно, красну яблочку червоточина не в
укор, но помилосердствуй, право: ну какой из тебя литератор при таком
рельефе лица и в твоих чинах? Ты на нас, Далей, поглянь сблизи: я уж,
поди, во втором колене числюсь по департаменту литературы, а все в
подмастерьях. А отчего? Ты, Акиба, кнутомашество-то свое поумерь, да
ушеса отверзи, зачерпни от премудрости моей. А все, братец, оттого, что
сторона наша долженствующею почтительностию ко прозвищу родовому не
отмечена. Да вот хоть фатера моего возьми: Иван Матвеевич, урожденный
Jochan Christian von Dahl, человек большой учености, каковой  от
бесперерывного штудиями самоизнурения и богословие знал, и филозофию
немецкую, и древние языки, отчего людям, здравый образ жизни
исповедующим, казался он малость не в себе, а может, таковым и был, но к
предмету моей истории это прямого касательства не имеет.

Занимаясь лексикографиею, достиг он в Европе степеней столь известных,
что приглашен был благодетельницей нашей, императрицею покойной,
Екатериной Алексеевной, науки и искусства опекавшей с размашистостию, в
столицу на должность имперской вивлиофики куратора. Ты, однако, так не
гони: хороша поспешка на блоху, а меня транспортируй бережно, чай, не
куль мучной везешь. Так вот, прибыл он к месту службы своей, был
императрице представлен, одарен табакеркою и уж было отпущен ко
исполнению должности, как вдруг государыня и говорит: при всем, мол,
моем к тебе почтении, многоученнейший Иоганн Христианович, не могу я
высочайшую конфирмацию наложить, чтоб над имперскими библиотеками
начальствовало лицо, вандалом прозываемое. Папенька было в амбицию: "При
многих дворах бывал, но нигде, ваше величество, репрессалии таковой не
изведал, чтоб прозвища родового к перемене был принужден". А государыня
осердилась и говорит: "Да знаешь ли, что будет, ежели корреспондент мой
Мармонтель, или из бессмертных кто, проведает, кто у меня фосглавляет
царский книжный амбар?! Ganz kaput! Ефропу фсдумал собою веселить?", — и
Завадовскому, Петру Васильичу, статс-секретарю, говорит: "Запиши ты
книгодержца нашего человечьим именем, чтоб потомстфу передать не
постыдно было, Ифан Матфеичем. Видаль, какоф!" — и удалилась.

Завадовский перо вздел и мне говорит: "Хоть и чудит матушка наша, и
пресамонравна, а воли государыни императрицы я ослушаться не могу", — и
записывает, подлец, в патент "Видаль-Каков"! Сколь потом батюшке стоило
сил, уже в начальный период министерства Завадовского при Александре
Павловиче, умолить его разрешить усекновение неблагозвучного и прямо
двусмысленного окончания при передаче мне имени сего осенью 1801 года,
как завещала царица, при рождении моем, мне неведомо, а только так я и
стал В. И. Даль, и вот что я тебе, Акиба, скажу: оттого, что выскочки
немногодумные Фонвизины фамилие свое под общий калибер подвести
уноровились, всюду им в литературе гать настелена и всякий преферанс, а
мне за что ни возьмись — везде афронт, а особливо от управы благочиния,
так ты бы, лошадная твоя душа, сбавил бы алтын, что ли".