России странствуя вселенной,
То меж холмов, то вдоль реки,
То по долине отдаленной,
Счастлив возница утомленный
Встречать стезею искривленной
Почтовых станций огоньки.
В стенах дорожного трактира
Ему харчевня и квартира,
Да кружка пуншу, если хвор,
С купцом проезжим разговор,
То сериозный, то шутейный,
Над жаркой чашею питейной,
Что обещают небеса
До утра сыпать белым пухом,
Что полнятся деревни слухом,
Что прирастет цена овса,
Что дурно чинят мостовые,
Что помельчали чаевые,
Что турка вновь грозит войной,
И чает выступить весной,
Что врут царю его бояре,
И тот в гремливом циркуляре
Засим велит ломать и сечь
Что должно б холить и беречь.
Не раз, гоним буранным хладом,
Ни зги не зря над конским задом,
И я понуку слал одрам
Поворотить в разливах снега,
Взыскуя крова и ночлега
По постоялым по дворам.
И там, за стенами подворий,
Где пламень кухни полыхал,
Тьмы презабавных я историй
У очага переслыхал.
Вот две из них. Внемли без гнева
Простым гармониям напева
Провинциальных этих саг:
Из них звучит былое живо,
Бежав забвения счастливо
Средь ворохов моих бумаг.

ЕВРЕИ

I

Евреев мирных вечный род
Живет по заводям местечек,
Судьбы спасаясь от невзгод,
Приемлет вечный свой исход,
Хранит уклад и обиход;
По вечерам при свете свечек
Твердит Талмуд, блюдет мицвот¹
Лишь землю озарит восход,
Уже курится дымоход,
Очнувшись от ночных дремот,
Хозяйки возятся у печек,
Шумят детишки у крылечек,
А старики, устроив сход,
Длиной тщеславятся бород,
И пейсов плавностью колечек,
И знаньем дебрей мишнайот².
С утра в шабат у синагоги
Сынов Израиля парад:
Всяк иудей субботе рад;
Стучит возок, грохочут дроги,
Коляска легкая спешит,
Идут и пеши: паки, паки,
Бекеши, фраки, лапсердаки,
Платки, меховые колпаки,
Менялы, шойхеты³, маклаки
Седые старцы и юнаки –
Народ на площади кишит,
Взыскуя чтения Брейшит⁴,
И на ворота пялит зраки.
Часы пробили. Наконец
Раввин, духовный их отец,
Отверз молельные чертоги,
И вот под своды синагоги
Склонить пред Г-сподом главу
Идут гуськом, по старшинству,
Меламед⁵ Кац и могель⁶ Коган,
Такою честию растроган,
За ними шествуют вослед
Богач Гольдштейн, согбенный дед,
С своей уродливою дщерью,
И, оказавшись перед дверью,
Они, приотворив кошли,
Бросают горстию рубли.
Звенит сребро о стенки кружки.
«Богатый», – шепчутся два служки, –
«Заезжий дом дает ему
До тыщи в месяц одному,
Да и корчма, он в доле с братом.
Сочти!» – «Ах, сладко быть богатым»! –
«А мне б такой достаток, я б...» –
Идут, идут – брадат и ряб,
Скорняк Шмульзон и Дрейфус пекарь,
Сметливый Эзелькопф аптекарь,
И сойфер⁷ ревностный Бухштаб.
И, отделившись вереницей
Перед молельною светлицей
От их шумливыя супруг,
Они, сокрывшись за мехицей⁸,
В раздумьях замолкают вдруг,
Садятся отрешенны, строги,
В высоких помыслах о Б-ге,
Царя Небесного щедрот
Взыскуя словом в день шабата,
Цицит⁹ плетут замысловато
И поправляют атарот¹⁰.
Но вот ликующего гула
Благочестивых горожан
Волна катит: проходом шула¹¹
К ковчегу близится хазан¹²;
Как дорогого злата слиток,
Подъемлет шуйцей тяжкий свиток,
Десницей отворяет край,
И над склоненными мужами,
Под своды, выспрь, меж витражами
Несется адонай сфатай¹³.
Оборотясь к руинам Храма,
Стоят потомки Авраама,
Молитвы жаркие творя,
Псалма твердя распевы длинны,
Чела склоняя и тфилины¹⁴
Во славу Вышнего Царя.
Когда ж смиренны смолкнут хоры,
Сердца молитвой отогрев,
Евреи внемлют слову Торы,
То повторяя нараспев
Ее священные калемы,
То разом замирают, немы,
Г-сподню истину прозрев,
Ее надмирное свеченье,
И, испытавши облегченье,
Молельный завершая труд,
Вослед за Торою идут,
Во шкап священный водружают,
Его толпою окружают,
И на него замок кладут.
Внезапу враз домина храма
Взялась волной живого гама:
Звучит и смех, и болтовня,
И прихожане, гомоня,
Толкуют о делах семейных,
Погодье, ценах бакалейных,
Об урожаях ячменя,
О лени отроков беспутных,
О заграничных слухах смутных,
Что будет в Персии резня,
Что чернь волнуется Варшавы,
Что пали до беспутства нравы,
И где бы подковать коня,
И ладно и ценой доступно,
И не сойдясь в последнем купно,
И веру не прияв ничью,
Глаголет всяк свою рацею,
И покидая ассамблею,
Ко своему спешит жилью.

II

Пешком домой нейдет богатый,
Зане и транспорт гужевой.
Гремит возок по бугреватой
Да ямоватой мостовой.
Присев на низкую скамею,
Вцепившись в узкий свой насест,
По-птичьи вытянувши шею,
Гольдштейна дщерь глядит окрест,
Движенью внемля ненасытно.
Ей все забавно, любопытно:
Проулка шум, движенье дня,
Мальчишек резвых беготня,
Ройба и гам народа Торы,
Степенных старцев разговоры,
Живой парад бород и шляп,
Собачий лай и конский храп,
Соседок шумные раздоры,
Дворы, колодцы и заборы,
Вороты, ставни и запоры,
Лавчонки, мусорные горы,
Субботы праздной суета,
Физиогномия кота,
В окне возникшая чердачном;
Старик сидит и с видом мрачным,
Не в силах горечь превозмочь,
Недвижный, все глядит на дочь.
Она была дурна собою:
Худа, болезненна на вид,
Ей оспа сыпию рябою
Покровы тронула ланит,
Она вздыхала вдруг недужно,
Она неловко, неуклюжно,
Вприхромку двигалась. Она,
Бывало, сидя у окна,
Могла вперять часами очи
Во смутный мрак осенней ночи,
Пока из тучи вдруг луна
Не появлялася, полна,
И дева жмурилась с испугом
И отпрядала, смятена;
Она была, увы, больна:
Падучей горестным недугом
Она была поражена.
Дом покидая боязливо
Единый на неделе раз,
Молитвы ради, жадных глаз
Не сводит по дороге Рива
С картин сумятицы мирской,
Где жизнь веселием искрится,
Чтоб, воротившись, затвориться
В полубольничный свой покой,
Повесить вестл¹⁵, надеть передник,
Упрятать косы под чепец,
И на семь дней един отец
Ей будет друг и собеседник,
И духовник, и исповедник,
И опекун, и Торы чтец...
На небе солнца шар калился.
Двором ступая ко крыльцу,
Старик участливый склонился
К ея болезному лицу,
И сам надеждой осветился,
И слышит дщерь, робка, тиха:
«Сегодня, Рива, я молился
Чтоб Б-г послал нам жениха». –
«Кто взять меня решится в жены»? –
«Мои расчеты не мудрены:
Детей послушные стопы
Ведут двоих под сень хупы¹⁶,
Когда отцы о том поладят». –
«Боюсь». – «Пустое! Годы гладят,
Толкут как медные песты
И страхи юных, и мечты,
И сердца глупые порывы.
Вы, дети, будьте боязливы,
Кротки, покорливы всегда.
Я не наделаю вреда:
Авось отцовскою потугой
Тебе случится стать супругой
И с мужем жить до смертных дней,
Как жил я с матерью твоей.
В мечтах я зрел: ты пред каганом¹⁷
Стоишь в наряде златотканом,
Взойдя к священному венцу:
Нет выше счастия отцу!
Я говорил о том с шадханом¹⁸.
Он обещался порадеть,
Но прежде чем кольцо надеть,
Терпенья надобно набраться.
Благой не будет скор исход:
Не быстро дело. Ждать нам год,
А то и доле, может статься». –
«Все волей Б-га да твоей». –
«Коль так случится, будет славно:
И хорошо, и благонравно,
А в видах денежных подавно:
Уж сколько я провел ночей,
Прозреть изыскивая средства
Во звездной россыпи густой
Преклонных лет покой святой,
Распорядителя наследства,
Кому б оставил я призреть,
Когда придется умереть,
Свою коммерцию, опеку
Над бедной дочерью моей,
Заезжий дом и сбыт питей.
Посколь такому человеку
Тугая следует мошна,
Задача видится трудна,
Однако ж труд и иждивенье
Осилят всяко преткновенье,
И тем окупятся сполна».

III

К местечку близилась гроза.
Блистали в сумерках зарницы.
Старик Гольдштейн прикрыл глаза,
Не переворотив страницы.
Его неудержно ко сну
Клонило враз, идеже в длани
Он брал Талмуд твердить Мишну¹⁹,
Ученья рава Бар Нахмани²⁰
Хитросплетенья разбирать
Иль аггадические сказы²¹ –
Так богатей свои алмазы
В ларце желает озирать
И сочетать их, полусонный –
Но сумрак гуснул заоконный,
Свечей не было льзя зажечь.
Он собирался уж прилечь,
Забывшись дремою до свету,
Но лишь к одру шагнул старик,
Как от ворот раздался крик:
«Впустить казенную карету»! –
«Ох! Вот ведь не было заботы!» –
Бормочет старец, – «этот дом
Закрыт по случаю субботы
Для всех проезжих! За Днепром
Стоит австерия Зарембы;
Безвестну страннику зачем бы
И не отправиться туда,
Где топят печь и греют ужин,
И всяк, несыт или недужен,
Там кров снискает без труда:
Шинок его открыт всегда,
Зане поляк с субботой дружен,
Будь по трудам ему и мзда». –
Колотят пуще! Торопливо
Старик заковылял к двери
И кличет: «Рива! Где ты, Рива?
Стучат, ворота отопри!» –
«Ло, мелахот!²²» – «Увы мне, знаю!
Великий Б-же! Принимаю
На сердце грех я тяжкий сей.
Его я искуплю тшувою²³,
И со склоненною главою
Молить Тебя душою всей
Я о прощеньи пылко буду.
Дочь, отвори: коль статься худу,
То грех ложится на меня.
Поторопись, неси огня,
Гостям истопим самовар мы,
Доброприимны будем к ним:
Завета гахнасат орхим²⁴
Я не забыл» – «Отец, жандармы!
Там, за воротами! Они
Ведут разбойника, взгляни!»
Отец и дочь в великом страхе
Спешат к вратам. В дорожном прахе
Стоит карета. Из нея
Выходит узник. Отстоя
На шаг, застыли конвоиры.
«Эй, иудей! В твои квартиры
Вселить приказано жильца», –
Фельдъегерь молвит у крыльца, –
«И содержать на кошт казенный
Клеветника и бунтаря»! –
«Чьей властью»? – «Волею царя»! –
И видит старец потрясенный,
Как грозным стражником ведом,
Уж нечестивец входит в дом.
За ними, горестно стеная,
Бежит и старца дщерь блажная,
И створа тяжкая дверная
Скрыпит на шкворне на худом.
«На ночь одну ли? Избавленьем
Одарит завтра ль Б-г от бед»? –
Несчастный вопрошает дед,
И роковой звучит ответ:
«Наказан вечным поселеньем»!
Блеснул перун в скопленьи туч;
Загрохотали следом громы.
Возринул вихорь прах летуч,
И легкий лист, и клок соломы,
Нагнул древесные стволы
Своей неистовой рукою,
И воды из небесной мглы
На землю хлынули рекою.
Над лошадьми раздался гик.
Карета тронулась. Остался
У дома плачущий старик.
Холодный ветр как пес метался
По опустелому двору,
С налету в ставни бил снаружи,
Выл в дымоходе, зыбил лужи
И рвал пелены на шнуру.

IV

«Отец, я видела рога»! –
«В очах твоих, должно, мутилось». –
«Он демон, сатаны слуга»! –
«Дитя мое, тебе помстилось.
Он человек. Авось, войдем
В его каморку: приведется
Нам с ним делить и стол и дом,
Единым греться очагом;
Не растравляй же сердца злом,
Твори добро, когда придется...
О том давидов есть псалом.
Не жить же в страхе, в самом деле». –
Стучат и входят. На постеле,
Присев над кипою бумаг
С карандашом, монарший враг
Проворны делает пометы.
Сюртук раскрыт его. Грязна
Пола, с ветшалого сукна
Изникла пугвица, черна
Подбоя ткань, лишь два пятна,
Светлы, венчают рамена,
Где прежде были эполеты.
Старик откашлялся и рек:
«Войди к нам, добрый человек,
Будь гостем в мирном нашем доме.
Пора трапезничать пришла.
Пустует место у стола –
Оно твое. Жандарма кроме,
Никто и слова о тебе
Не молвил. Внемли же мольбе,
Не сокрывай, скажи мне верно:
Не из лихих ли ты людей,
Не государев ли злодей,
Не злотворящий Асмодей
Хозяин твой ли? Было б скверно,
Когда бы это было так.
Ответствуй мне нелицемерно»!
В ответ смеется весельчак:
«Не Люцифер ли мне вожак?
Не внемли сплетне легковерно». –
«Тогда скажи, что это ложь» –
И молвит поселенец ссыльный:
«Ты правды требуешь? Ну что ж:
Не сатана, но царь всесильный
Велел сослать меня сюда,
Не за злодейство, нет! За слово.
Да разве то владыкам ново –
Чинить расправу без суда»?

V

Сияя блесками металла
И вея жаром от жерла,
Уж самовар сипел устало.
Струя янтарная текла,
Уханьем чайным наполняя
Просторы щедрого стола,
И Рива, страхи отгоняя,
Еще тревожна, несмела,
Зверка плененного подобье,
Бросает взоры исподлобья
То на несчастного отца,
То на чудного пришлеца,
А тот, теплом угревшись пещи
На лавке подле поставца,
Ведет свой сказ, и у конца
Уже черты его лица
Не мнятся деве столь зловещи:
«В полку своем слывя гулякой,
Я дорожил о том молвой,
И почитал за долг за свой
Развлечь гостей проказой всякой;
Среди поэтов и вояк
Немало встретишь забияк.
В моей квартирке холостяцкой
Сбирался братский наш синклит,
И вот веселие бурлит,
И всяк вошед – военный, штатской –
Равно встречалися теплом
За нашим дружеским столом.
Вослед вину и разговоры
Промеж собою мы вели
Об обустройстве сей земли,
И жарки вспыхивали споры,
Извечны спутники пирам,
И жалом колким эпиграмм
Язвились судьи, прокуроры
Митрополит, светлейший князь,
И выше... Там, не хоронясь,
Мы власти дерзко презирали,
Свободу прочили рабам,
А тем и собственным судьбам
Стези лихие избирали.
Студеным утром декабря,
Ведом повинностию братской,
Мой полк явился на Сенатской
Низвергнуть нового царя.
На бой готов – и вдруг во прах ты
В бесславье сронишь стяжный шелк:
Я не был там, где был мой полк.
Случайный узник гауптвахты
Я стал тринадцатого дня,
На день да ночь... Но без меня
Друзья мои на брань ярились,
И жаркой кровию багрились
Мундиры их, когда валились
Они под вихорем огня:
Картечин жалили их осы...
Там Комендантский дом, допросы;
Но дознавателей силков
Бежал я, словно волк проворный,
Вотще изведши труд их вздорный:
Не быв в рядах бунтовщиков,
Я лишь усмешкою надменной
Встречал профосов словеса,
И Дибич, хитрая лиса,
При всех престолах раб презренной,
Дивился воле не смиренной:
Нашла на камень, знать, коса.
Он отступал, но чрез минуту
Опять грозил и заклинал:
«Быв между замышлявших смуту,
Признайся мне: ты знал? Ты знал?» –
«Кто замышлял, уж верно знает,
И боле уж не замышляет,
Нет нужды замысел впрягать,
Где можно верно полагать». –
Суровость хладная судейска
Его покинула на миг,
И он сказал мне напрямик:
«Лукавцы! Хитрость иудейска,
Сколь вы ее ни запасли,
Вас не избавит от петли!»
И, склабясь, в очеса злодея
Я бросил: «По делам и честь,
И вашей шатье предпочесть
Я и желал бы иудея,
Да жаль, придется взаперти
Мне с вами вечер провести».
Стрела насмешки поразила
Слугу злоречной клеветы;
Он вспыхнул, ярость исказила
Его надменные черты,
И он сказал, лицом пылая:
«Отплате быть за плутовство!
Есть суд и выше моего» –
И так, не вызнав ничего,
Оповестил и Николая.
И государь, разгневан, злобен,
Вскричал: «Смутьянов ученик,
Да он и пред судом шутник!?
В глушь иудейскую, во Жлобин,
Прочь из столицы до звезды!
Мои намеренья тверды:
Он жаждет быть средь иудеев?
Он эту долю обретет!
Он дням средь них утратит счет!
О, племя гнусное злодеев,
Вас власть моя во прах сметет!»
В мой каземат глухой до света
Царевы присные вошли,
С худой рогожи совлекли,
Цареву волю изрекли –
И вот ведут! врата, карета,
Жандарм, глядящий из угла,
Глас часовых у переправы,
Фонарь последний у заставы...
Ночная отступала мгла,
Я ехал по дороге пыльной,
Встречая новую зарю:
Не вольный, не слуга царю,
Бесславный, поднадзорный, ссыльный,
Своей покорствуя судьбе,
Отрознен, как сорняк ковыльный,
От злаков добрых в молотьбе.
Губернский ваш деспот Хованский
Свой долг исполнил христианский
И здесь жилье мне приискал.
Надеюсь, он за то снискал
Себе какие воздаянья:
Царь любит верных. Покаянья,
И в том могу я слово дать,
Ему придется стойко ждать:
Я терпелив». Старик поднялся
И молвил: «Б-г тебе судья.
Твой грех понять не в силах я;
Но коль ты ложно обвинялся,
Будь в этом доме добрый гость,
Найди здесь мирную обитель,
Изринь из сердца боль и злость,
Не будь жестокий нам губитель.
Да будет тихим твой постой,
И пусть тебе не будут чужды
Наш бедный стол, наш быт простой,
Субботних утеснений нужды;
И мы нужду твою почтим,
Чем сможем: и для иноверца
Найти любовь в глубинах сердца
Исайя учит, досточтим».

VI

С Борея хладным дуновеньем
Разнагощался старый сад,
И пес, ночным измаян бденьем,
Дрожал от утренних прохлад.
Покойный летом, пруд волненьем
Вздымался вдруг, ветрам впопад,
И волн о брег шумел биеньем.
Из пышных изгнана палат,
Сходила осень в каземат
Зимы жестоким повеленьем,
И скор был счет ее утрат.
На ветках инея оклад,
Оледенел и палисад,
Пастух своих не занят стад
По тучным пастбищам вожденьем,
Уже и землепашец рад
Предаться зим отдохновеньям,
Когда внезапный снегопад
Пустится в затишь наугад,
И вдруг снежинок мириад
Зимы дыханья вздымет хлад,
Помчит стремительным движеньем,
И мерно гаснущий закат
Во мгле исчезнет привиденьем.
Об эту пору путник рад
Не длить вечернюю дорогу
И ко трактирному порогу
До нощи сумрака свернуть,
До завтра отлагая путь
По нужде личной ли, казенной,
И до постели довезенный,
До света б-жьего уснуть.
Кого тепла роскошным даром
Трактир манит? Купца с товаром,
Да в день базарный кустаря,
Уездного секретаря
С таким ничтожным циркуляром,
Что может он за самоваром
И отдохнуть, в пути схитря,
В компаньи славной почтаря
Да корчмаря с ветеринаром,
Буран в душе благодаря.
Галдеж и шум в Гольдштейна доме!
Пылает печь. В застолья громе
Старик и Рива сбились с ног:
Артелью режут, куховарят,
Пекут, мешают, жарят, варят,
Несут уху, несут пирог.
Старик в стряпне вельми искусник:
Быть барышу, хороший день.
Но что как сумрачная тень
Сидит его невольный узник,
Храня молчание, в углу?
Не приседает он к столу,
Не занят общим разговором,
Лишь обведет холодным взором
Гостей проезжих пьяный рой,
И вновь мучительну, угрюму,
Свою размысливает думу,
Да отвратясь, вздохнет порой.
Владимир – нашему герою
Мы это имя здесь дадим –
Противный общему настрою,
Сидел насуплен, нелюдим:
Вином, ни карточной игрою,
Ничем нельзя было разжечь
В нем искру чувства; поперечь
Стоял он к общему веселью;
Невмочь и хмеля было зелью
Согреть и ум его, и речь.
Во дни начальны горькой ссылки
В нем не угасли чувства пылки –
Гордыня, не смиренный гнев,
Но неизбывность заключенья
И духа тяжкие мученья
Его сломили. Помрачнев,
Он злой судьбине покорился,
В бесстрастья келье затворился,
И сторониться стал гостей,
Как схимник плотския страстей.
Лишь при беседах с юной Ривой,
Покорной, тихой, боязливой,
К тщете бесчувственной мирской,
Он, удручен своим уделом,
Вдруг чуял сердцем охладелым,
Что обретал души покой.
Она дичилась поначалу,
И за единым с ним столом
К тарелке никнула челом,
Но все ж, при норове незлом,
Светлела ликом мал-помалу,
И как-то на его слова
Вдруг улыбнулася едва.
Идут недели чередою.
Все припоздняется заря.
Владимир, вставши со звездою,
Из своего монастыря
Гулять выходит, напевая,
И Риве молвив что, кивая,
Уйдет до полудня подчас.
Однако же, единый раз,
Он, собираясь на прогулку
На брег отложистый к реке,
Вдруг вопросил о пустяке.
Она пошла с ним по проулку,
Толковый силясь дать ответ
На занявший его предмет,
Забывшись, с кем ступает рядом,
И, встретясь с изумленным взглядом
Прохожего, стремглав чрез сад
В смущеньи кинулась назад.
Когда же, вея холодами,
Январь фигурными слюдами
Оконны стекла измостил,
Понавощил дороги льдами,
Сугробы выстроил грядами,
Тропами стогны расчертил,
И водворил народ в местечке
В покои, где ко доброй печке,
К теплыни, что лучат угли,
Летят, что к лампе мотыли,
Углов озябши обитальцы –
Кто сесть за книгу, кто за пяльцы,
Кто час вечерних несует
Провесть средь мирныя бесед,
Когда посад от мраза вымер –
В ту пору Рива и Владимир,
Дни коротая взаперти –
Приязней кто поймет изгибы? –
Для гостя чуждого смогли бы
И за приятелей сойти.
Разинув рот, она внимала,
Как сказам выспренних миров,
Исторьям о громах пиров,
Друзьях, что гибель разнимала,
О блеске бальных вечеров,
О страшных бурях океанских,
О злых набегах басурманских,
О жарких пустошах земли,
Куда сквозь волны и туманы
Ведут пиратов атаманы
Свои за златом корабли.
«Скажи» – вдруг спрашивает Рива,
Во предвкушении пугливо
Персты его во длань беря –
«Ужель ты видел и царя»? –
«А то»! – «Каков он»? – «Ликом страшен,
Рогами выше вышних башен,
Подобен бешеному льву;
Невинной вскочит пред юницей,
Как мышь, сгребет ее десницей,
И заревет ей в ухо «У-у»!
Та млеет, лекаря хлопочут,
Ведут несчастную в сераль» –
«Да будет уж, ничтожный враль»! –
И оба, не стерпев, хохочут.

VII

Суббота, праведных царица,
Святого отдыха пора!
Буран за окнами ярится,
Но злые зимние ветра,
Весь мир пленив в жестокой сече,
В бессилье бьются о стекло:
В просторной комнате тепло,
Там Рива зажигает свечи
И улыбается светло.
Старик отвечны ритуалы
Свершает во спасенье душ:
Читает праздничный кидуш²⁵,
Священны преломляет халы²⁶,
И робко, одолев конфуз,

И чужанину ломит кус;

Вино течет в фиял сребряный,
И чолнт²⁷ в горшке дымится пряный,
Как бес, блазня чутье и вкус.
С зарей к трактирному порогу
Лихач румян катит в санях:
Старик и Рива в синагогу
Сам-друг рядятся второпях.
Их постоялец зрит с усмешкой
На старца: с тесною бекешкой
Тот бой ведет не на живот.
Повержен супостат, и вот
Во предвкушеньи богомолий
Напялил дед колпак соболий,
Затем, сияющий как луч,
На подпоясок ладит ключ
Весьма торжественным манером.
Владимир с видом знатока
Кругом обходит старика
И величает камергером
Великошкловского князька.
Гольдштейн веселый негодует:
«Страшись, насмешник мой лукав,
Я зрю откуда ветер дует –
Вот погоди: весна минует,
Глядишь, и станешь гер тошав²⁸».
Пока они рядят бранчиво,
Не больно старец ли жесток,
Убор свой оправляя, Рива
Вдруг ронит шейный свой платок –
Гольдштейну мнится, что нароком –
Владимир примечает оком,
Шутом проказливым к ней скок:
«Владычица, у ваших ног
Ваш паж с низринувшимся платом!
Он вышел в службу не за златом,
Но лишь из преданности к вам»! –
И таковым его словам
Она торжественно внимает,
С трудом удерживая смех,
И, млахи²⁹ не свершивши грех,
Утрату в руки принимает.
Отец торопит. Чередом
Они неверному кивают,
И до полудня убывают
От дел мирских в молельный дом,
Идеже псалмы распевают.
Когда ж субботы дневный свет
Прогонит ночь, окутав мраком
Небесный свод, покой бесед,
И дремы сень, и цимес³ лаком
Равно доступны для друзей,
Что коротают в неге кресел
Вечерний час. Владимир весел,
Он собеседнице своей
Урок французского затеял,
И Рива, лепеча едва
За ним диковинны слова,
Его смешит. Язык навеял
Забаву новую избрать:
У ней он выпросил тетрадь,
Виньеток роем осыпает,
На переплете  голубом
Выводит вязию «Альбом»,
И мадригал лихой кропает,
И ей подносит, и она
Читает: «в хладном мраке скита
Ты счастье ссыльного пиита,
Ты роза, дивна и нежна…»
И отвечает смущена:
«От брата ли единоверца,
Ни от отца до сей поры
Не подносили мне дары
Столь драгоценные для сердца.
Игра потешна, может быть;
Счастливым будь, шути привольно,
Но не ожги: мне будет больно,
Коль не смогу ее забыть».

VIII

В глазах Гольдштейна злой укор
Горячим углием светился:
«Довольно, Рива, вперекор
Мне речь! Закончим этот спор!
Того довольно уж, что вздор
Я твой выслушивать пустился!
Твой долг святой – блюсти цниют³¹,
Стыдливой быть и благонравной.
И что я вижу? Враг державный,
Какому дали мы приют,
С тобой теперь запанибрата!
Как сердца тем не изгневить,
Что сей мизгирь тебя овить
Сумел тенетами разврата?
Тяжки, тяжки твои грехи!
Скажи мне, за какой нуждою
Ты все твердишь его стихи?
Своею волей, не нудою,
Зачем проводишь вечера
Утехам предана безбожным,
Речам не внемля осторожным»? –
«Невинна наша с ним игра». –
«Игра?! Не видел разве я?
Тесней чем добрые друзья,
Сидели вы, главами близки.
Не в том забава ли твоя,
Чтоб грехотворничать, тая
Проказы, шалости, записки?
Как можно было, дочь моя,
Подобной мерзостью увлечься?
Не я ль просил тебя заречься
Творить худое на позор?
Не сокрывай, я зрел вечор,
Как, ласков, твой светился взор.
Просил я ране остеречься;
Но ты ладонь его взяла,
И вы пошли вокруг стола;
Ты шла и кланялась как турка!
Не в лицедеи ль выйти вам?
Как он зовет подобный срам,
Кривлянье глупое»? – «Мазурка». –
«Великий Б-г! Избавь от зла!
Молю, чтоб мудрость снизошла
На дщерь мою в ее недуге.
Верни, верни мое дитя,
Дай жить ей, счастье обретя,
В Законе нашем, при супруге!
Отверзи милости врата!
Коль ей судьба страдать, недужа,
То на глазах отца и мужа,
А не фигляра и шута»! –
«Отец, отец! Ты прав кругом
В своем желании благом
Укрыть меня защитной сенью:
Во мне глас разума умолк,
Я предала забвенью долг
И путь забыла ко спасенью.
Я чую сердцем, что грешу.
Молясь, у Б-га я прошу
Вернуть мне жребий мой смиренный,
Что у меня пришлец отторг:
Молитвы искренней восторг
И мой покой уединенный.
Но почему-то всякий раз,
Лишь взор его лукавых глаз
Я встречу, сердце изнывает
И птицей рвется из груди
Куда-то ввысь, и впереди
Воображенье открывает
Мое пленительную даль,
Всю душу сладкой негой холя,
И грезы увлекают вдаль,
Туда, за овидь... Воля, воля!
За лес, за тучу, за грозу,
В полет, что птичьему подобен,
И оставляю я внизу
Наш старый дом и милый Жлобин,
И я лечу в заветный край,
Как от дурного сна очнулась,
Из тьмы во свет, в прекрасный рай,
Туда…» – тут Рива покачнулась,
Тревожный взор забегал, дик,
Персты коркотою схватились,
Безумьем очи помутились,
Глас перешел в визгливый крик;
Припадка душной пеленою
Ее накрыла болесть зла:
Она хрипит, лицом бела,
Уста пузырятся слюною,
Лихой озноб ей тело бьет,
Бессильем члены оплетая,
Старик несчастный вкруг снует,
То гладит дочерь, причитая,
То бесполезною водой
Кропит лицой ей, то на ложе
Влачить пытается, но дрожи
Отцовой ласке не изнять;
Сердешный мается; обнять
Он дочь решился, и в объятьи
Сжимая, молит снять заклятье,
И ниспослать покойный сон
Безвинно страждущей, и он
Так жарко милость б-жью молит,
Что тот просящему мирволит:
Сознанье во ее зрачках
Явилось вновь, редеют корчи,
Ослабли путы адской порчи,
И Рива птахою в силках
Еще трепещет, затихая,
Отцу кивнула, воздыхая,
И дремлет на его руках.

IX

Цвели сады. Во льду наречном
Уже темнели полыньи.
Весна в походе скоротечном
В пределы хладные свои
Гнала Морены злые рати,
Купала мир во солнца злате,
Вела оврагами ручьи,
Звенела буйною капелью
И напояла вонной прелью
Зефира легкие струи.
На пышный пир весенний званы,
Тянулись птичьи караваны,
И в ветье лип, у дальних дач,
Гнездо мостил прилежный грач.
В тепле прогалин черных нежны,
Как из тумана огоньки,
Цветы прелестные подснежны
Явились вдруг, бледны, тонки.
Зеленой гладью по ширинке,
Слиясь в единое пятно,
Расшили почвы полотно
Стежками тонкими травинки,
И, ото сна восстав, на сук
Из кельи вылез схимник жук.
Приободрились и двуноги:
Блюдя порядок вековой,
По обретенной мостовой
К вратам священным синагоги
В часы субботнего утра
Толпа стекается, пестра.
Все те ж характеры и лицы;
По всем окрестным сторонам
Ко иудейския божницы
Они сошлись святым стенам.
И, возгласив благоговейны
Стихи последнего псалма,
Они идут в свои дома,
А между ними и Гольдштейны,
На каждом охая горбке,
Вприпрыжку едут на возке.
Все дале храм их богомольный.
Старик на дщерь взглянул, довольный,
И произнес: «Тебе принесть
Я счастлив радостную весть:
Сегодня дело совершилось,
О коем, помнишь, толковал
Тебе, и к Б-гу я взывал,
И волей вышней разрешилось
Оно вдруг… Этою весной
Ты станешь мужнею женой.
Вот Б-га дар мне вожделенный» –
И, встретив Ривы изумленный,
Испугом полнившийся взгляд,
Прибавил: «Свадебный обряд
Начнем помолвкою мы. Скоро
Мы ждем визита жениха.
Смотри ж, скромна будь и тиха,
Смиренность ласкового взора
Яви, послушлива, кротка,
Укрой стол белой пеленою,
И долю славь пребыть женою
Моше Дрозда, гробовщика». –
«Дрозд-гроботес!? Великий Б-же!
Судьбою ввергнут во вдовство,
Отец, ведь он, должно, всего
Десятком лет тебя моложе!
Угрюмый делатель гробов…
Как обреченно сердце бьется!
Ужели мне, отец, любовь
С гробовщиком делить придется?
Душа в неволе изведется
Среди скудельных коробов».
Старик ответствует сварливо:
«Я знаю что причиной, Рива,
Всей этой ереси дурной;
Кто скрытно, словно тать ночной,
Явясь, худому надоумил
Тебя, кто хладною рукой
Отнял души твоей покой.
Г-сподь тебя не образумил!
Моей души вседневный труд
Вливал в дырявый я сосуд!
О, путь отцовский, полный терний!
Ты позабыла долг дочерний!
Неволя, вишь! Так что ж, любя,
Мне мнить тюремщиком себя?
Когда прознал я, что супруга
Моше Дрозда, гробовщика,
Слегла от тяжкого недуга
И к избавлению близка
От мук земных, я взял в расчеты,
Что легче будет жизни гнеты
Ему не мыкать во вдовстве;
Он не замечен в плутовстве,
Живет неслышен, неприметен,
За ним грешных не ходит сплетен,
И чтоб не длить мне розыск тщетен,
Помыслил я о сватовстве.
Не молод он, как ты – так что же?
Счислимы и его года.
А в девах киснуть вовсегда
Убытка всякого дороже.
Твое замужье – верный знак
Того, что в наших дней остаток
Войдут призор, покой, достаток…
На что ж еще потребен брак?
Ведомый этим побужденьем,
Я в дом отправился Дрозда
И сладил, хоть не без труда:
Он не склонялся убежденьем,
Но, починившись, уступил». –
«Ты настоял»? – «Я заплатил». –
«Так вот цена его ответа»! –
«Ты вновь восстала на отца?
Молчи! Но что там у крыльца?
Великий Б-г! Все та ж карета!
И тот фельдъегерь почтовой!» –
Старик сидит едва живой,
Боясь едино молвить слово:
Пред ним казенный экипаж,
И офицер, угрюмый страж,
Депеш блюститель, зрит сурово:
«Эй, иудей! Поди сюда!
Уйми слезливо бормотанье.
Жилец твой получил посланье.
Я должен часа ждать, когда
Составит ссыльный извещенье,
Что к бунтам в сердце отвращенье
Он испытал, что глубока
Вина его. Ну а пока,
Гляди от ужаса не рухни,
Неси мне разносолов с кухни,
Да водки, да нажарь курей,
Да управляйся поскорей»!
Ног под собой не чуя, Рива
Позадь фельдъегеря гневлива,
Шмыгнув за бричкой кучерской,
Во двор, к Владимиру в покой
Бежит – и встала на пороге:
«Ты не в цепях? Ты не в остроге?
Там твой мучитель окаян.
Да что с тобой? Ты будто пьян». –
«Я пьян не от вина – от вести!
Отец мой, страж фамильной чести,
Спасти меня мечтой горя,
Узрел в святилище царя,
Склоненным подле алтаря,
И, самодержцу павши в ноги,
Сколь из-за слез хватало сил,
Монаршей милости просил
Смягчить расплаты кары строги,
И царь, смягчившись, возгласил,
Что он забвенью обвиненья
Готов предать, приняв в расчет
И рода нашего почет,
И бородинские раненья
Пред ним склоненного отца…
Случается, порыв прощенья
И злые трогает сердца.
А за свое благодеянье
Мое он просит покаянье –
Что ж, он бы не был государь,
Когда б не следовал закону:
В покорстве павшего ко трону
Рукой прижми, другой ударь.
Я мнил, что милость бескорыстна…
Мне эта мена ненавистна.
Отвергнуть, оказать отпор?
Явить ли ложно покаянье?
Кто нищ, тому и подаянье
Принять в лишеньи не в укор:
Смешон кичливый оборванец.
Я знаю все: царев посланец
Изустно то мне передал.
Быть так. Довольно я страдал,
Чтоб мой палач утеху мести
Все длил. Урона нет для чести.
Ответа ждет царев гонец.
Решусь! Изгнанию конец». –
В ответ нескладно, торопливо,
В волненьи путая слова,
Смиряя горький плач едва,
Владимиру лепечет Рива:
«Разрушен тихий мой приют,
Свободных дум полет высокий,
Покой мой отнят одинокий:
Меня чужому отдают!
На горесть вечную, на муки,
На жизнь велением чужим» –
И вдруг, схватив его за руки,
Зовет: «Спаси меня! Бежим!»,
Полонена надеждой зыбкой;
Владимир, глядя на нее,
Сокрыть веселие свое
Не может. Отводя с улыбкой
Девичьи длани, он в ответ
Ей, ласков, шепчет: «Рива, нет.
Что за возвышенные бредни?
Куда бы я тебя увез?
Должно, ты приняла всерьез
Роман, прочитанный намедни».
Но та упрямо, горячо
То нежным гласом друга манит,
То за рукав его потянет,
То теребит его плечо:
«Ты говорил мне о чужбинах,
Пустынных землях дальних стран,
О благородных паладинах,
Послушных ветру бригантинах,
Разверстых путникам равнинах,
О дикой вольности цыган.
В твоих речах иного боле
Меня блазнила мара воли:
Кто станет ею одержим,
Отдаст богатства все на свете
За счастье вырваться из клети.
Молю тебя: бежим, бежим!» –
«Послушай, что за блажь чудная?
Коснея в скуки долготе,
Отдался я надежд тщете.
Что жить, былое поминая?
Найдется мера и мечте.
Я знал и суд несправедливый,
И ссылку в чуждые края.
Ужель ты хочешь, чтобы я,
От глаз людских себя тая,
Как заяц маялся пугливый?
Иль быт цыган тебя прельстил?
Зачем бежать, коль царь простил»? –
И вдруг осекся, наблюдая,
Как Ривы ширятся зрачки,
Как цепенеет кисть руки;
Она схватилась за виски
И застонала, оседая.

X

Знаток пиес Шакеспеара,
Смешались в коих кровь и кара,
В которых сыщется навряд
Едина без убийства драма,
Царят где семо и овамо
Измена, месть, кинжал и яд,
Сюжетов лихостию всхолен,
Ты, верно, будешь недоволен,
Простым концом исторьи сей,
Где несть злодейства, ни смертей,
Ни злата во глубинах штолен,
Ни взятых с бою крепостей.
Се лишь курьез, забавный случай:
Пронзив космический эфир
Стремительный, как луч летучий,
Во хворой девы темный мир
Пришлец ворвался метеором,
И в небесах оставив след,
Не сотворил ни зла, ни бед,
И канул за далеким бором,
Своей судьбиною ведом.
Настала тишь благословенна,
И жизнь, громами потрясенна,
Пошла привычным чередом.
Но ты, о добрый мой читатель,
Мой пред зоилами предстатель,
Избегнешь автору сказать,
Что мало он сыскал злодеев
Среди уездных иудеев,
Что живость действа обязать
Не стал дуэлью да погоней,
Да битвой против беззаконий:
И рад бы был, да негде взять.
Прости, не поминай во гневе
Рассказ мой о болезной деве,
Чье сердце знало вольный плен;
Так птица, что влетела в сени,
Стремится в щель, к заветной тени,
Укрыться между чуждых стен.
И коли чувствам ты владыка,
Не затмевай печалью лика,
Воспоминай о том светло,
Как через миг она ко свету
Метнулась, неверна запрету,
И вдруг расшиблась о стекло –
Се естество ее вело:
Превыше воли счастья нету.
Храни на сердце эту мету;
Да канет в мертвенную Лету
Неволей деемое зло.

Примечания

КНЯЗЬ ГУРИН

I

Тоска, тоска! Холерный год,
По всем дорогам карантины.
Все глушь, да бедности картины,
Все недоед да недород.
Егда в ночи кто ищет брод
Чрез море снежныя равнины,
Тот знает труден сколь поход.
Небес отверзтые глубины
Мутны, ширяет выспрь буран,
Жестокий путникам тиран,
И одеялом снежным спины
Пугливым кроет жеребцам,
Плутая их путем корчажным,
И воем жалобным, протяжным
Глас заглушает бубенцам.
Поездки русские тягучи,
Морозы русские трескучи,
Впотьмах ямщик управит вбок,
Глядишь – и съехал в снег глубок.
Своротит, песье племя, дроги
В сугроб с накатанной дороги,
Собьется с ровного пути,
Заедет в бор, где ели колки,
Да тьма густа, да воют волки;
Дубина, Г-споди прости!
И так измаешься в дороге,
Что будешь рад любой берлоге:
Харчевне, станции лесной,
Какие в ночь едва приметишь,
А уж когда проездом встретишь
И городишко приписной,
Когда лесов кривые тропы
Вдруг в тракт сольются впереди,
Помнится, едешь посреди
Благоустроенной Европы:
Фонарь, да двор, да у ворот
И нужник высится отхожий:
Вкуси, проезжий да прохожий,
Цивилизации щедрот.
Уже готов и к репрессалье
(Бо разумеют мужики
Одни зашейны тумаки),
А спустишь возчику-ракалье,
Вскричишь «Сворачивай, байбак»!
И внидешь, яко в рай, в кабак.
Когда ж, лесных терпельник терний,
Хулитель дурости возниц,
К предместьям близишься столиц
Любой из нашенских губерний –
Завидно в городе житье! –
Сна предвкушая забытье,
Душою исподволь оттаешь
И ненароком возмечтаешь,
Как банк в трактире прометаешь
Под веселящее питье.
Кто не желал забросить гуж бы
Обременяющия службы,
Расходы вдумчиво расчесть,
Столичной жизни окаянство
Оставить, и в сие пространство
Губернской бытности осесть?
Свой дом, да добрая супруга,
Да всеусердная прислуга,
Блины с икрою да вино,
А там уж Нижний ли, Калуга
Иль Кострома – не все ль равно:
Сухарь да хлеб – едино тесто…
Калуга, да. Знакомо место!
И аз, да не един разок,
Туда водил и свой возок.
Здесь летописцу сердце грея,
Доселе высятся дома,
Из коих был один тюрьма
Плененного Шагин-Гирея,
В другом во Смутны времена,
Жена двоих плутов-царишек,
Свои плела интриги Мнишек;
Не раз гремела здесь война;
Сюда мятежный сброд холуйский
Язвить мечом являлся Шуйский,
Чиня кремлю огнем ущерб;
За службу верную в награду
Екатерины волей граду
Дарован был губернский герб.
Здесь всяк убог тебе питомец,
Всяк господин тебе знакомец,
Иная честь и орденам,
Местам, сословиям, чинам.
И что сказать, любезны други? –
Кто знал дорожные досуги,
Кочевья пени и дары,
Кто зрел в ночи огни Калуги
Проездом из какой дыры,
Дорогой из варяг в абреки
В сельцо въезжая Кукареки,
Ко месту службы торопясь,
Будь он урядник или князь,
Тех исполняли чувства сходны:
Так сонный кормчий у руля
Веселым выкриком «Земля!»
Вдруг оглашает дали водны
И нос воротит корабля
Ко маяка огню благому,
Понеже вабит судно брег,
И пассажир ночной побег
Прервет, и санный свой ковчег
Поставит в порт, к питейну дому,
Сыскав алкаемый ночлег
И час желанного покою.

II

Слиянье Яченки с Окою,
У края города, в лесу
В иное время живописно.
От века древнего и присно
Здесь дерева свою красу
И пышность лиственых нарядов
Влюбленным кажут, скрывши их
В цветущих заростях густых
От горожан досужих взглядов,
Укутав сени полутьмой
Во всяко лето. Но зимой
Невелика судьбы награда
Въезжать в сей дальний угол града:
Порастрясешь в санях бока
Пока достигнешь кабака.
Ко мосту Каменну зигзагом,
Над Березуевским оврагом
Все едешь, взор поколь из тьмы
Фонарь не выхватит корчмы.
Калуга! Чрез твои кружала
И постоялые дома
Скитальцев разных проезжала
Неисчисляемая тьма.
И посейчас еще халупы,
Что по краям стоят Облупы,
Вовек не знавшие ранжир,
Кичливой вывеской «Трактир»
Себя, случается, нарядят,
И тем проезжему досадят,
Каков, ища ночлег и хлеб,
Во дверь желанну постучится,
А поза ней вдруг очутится
Распутства срамного вертеп.
Пройди прибрежную юдоль до
Конца, а по таким местам
Постоя ввек не сыщешь там.

III

Харчевня старого Арнольда
Известна всякому вокруг.
Провесть желает кто досуг,
Полночи с лихостью пируя
И до рассвета понтируя,
Морфея чуждый до услуг,
В дому ночных отдохновений
Кто волю ведает одну
Предпочитать ночному сну
Горячий жар картежных бдений,
Во всей честной Калуге тот
Удобней места не найдет.
Арнольда дом вельми просторный:
Лабаз, чуланы да ледник,
Там в пору летнюю цветник,
А тут колодезь водосборный,
Здесь зала окнами во двор,
Она ж ночами клоб Мамоны,
В ней стол да лавки подоконны,
Туда конюшня и забор,
Тут кладовая, печь и сени,
Здесь во второй этаж ступени
К покойным спальням для гостей
Из всех краев и волостей.
Во стенах этого подворья
Произошла одна исторья,
О чем Арнольд и посейчас
Заводит изредка рассказ,
Углы пугливо озирая,
Чело от пота отирая,
Страшася собственным словам.
Перескажу ее и вам,
Ни на вершок не привирая,
Зане негоже забывать
Рассказы, памяти достойны:
Хоть не всегда благопристойны,
А правды некуда девать,
Сколь безыскусен сказ корчмарский.

IV

Стоял морозный день январский,
Арнольд на кухне резал лук
Да хрен для славныя ботвиньи
В души покойном благочиньи,
Когда в окно раздался стук.
Трактирщик живо поднял палец:
«А вот и новый постоялец!
Эй, женка! Брось свое шитье!
Очнись от сладостной дремоты.
Отверзи путнику вороты,
Неси ему еду-питье,
А я займусь его ночлегом» –
И в сени, весь усыпан снегом,
Подъяв столбом морозный пар,
Вошел решительный гусар:
«Хозяин! Комнату и ужин!» –
«Сию минуту»! – «Мне бы нужен
В тепле постельном долгий сон:
Устал, просплю полсуток кряду,
Когда до утра не засяду
Сражаться в штосс иль фараон». –
«Извольте, лучшая квартира!
Вернее нет ориентира:
Светла, тепла без духоты,
Клопы умеренно люты,
Окно во двор и мягко ложе». –
«А будет прочих ли дороже
За то что спится там теплей»? –
«С обедом встанет в пять рублей». –
«Однако». – «Лучших  в доме нету». –
«Беру ее! Держи монету!» –
И по ступеням тук да тук
Уж тащат в комнату сундук.
Меж тем, трактирщику желанный,
Вновь скрип по снегу слышен санный:
Теперь чиновник у двери.
До полу шуба, входит важно
И говорит слегка протяжно,
Что он три дни как из Твери,
Что по делам семейным в Тулу,
И так скучал по очагу,
Что б съехал переждать пургу
Хоть к азиятскому аулу,
А тут Калуга на пути:
Как славы Б-гу не взнести?
И просит отдыха ночного.
Ему хозяин: «Все готово
Для вас и вашей госпожи.
Прошу занять вас нумер вторый» –
И указал покой, в который
Слуга уж тащит багажи.
Меж тем случайны постояльцы
Во глубине уселись зальцы,
Пьют за знакомство. Моэор
Ведет любезный разговор:
«Мадам, за вас подъемлем чаши!
Позвольте к ручке? Имя ваше?
Авдотья Карловна, ах, ах!
Звучит прелестно, скрипкой нежной!
Душой желал бы я мятежной
Воспеть его когда в стихах!
А вы? Савелий сын Абрамов!
Видна порода не из хамов,
Раз услыхав, прознает всяк:
С грозою ваше имя сходно,
Столь полнозвучно, благородно,
Не то что Трифон иль Кирьяк!
Нет, я не льщу, я не лукавец,
К чему кадить в мои года?
Кто я и следую куда?
Князь Гурин, в Малоярославец
Из Мценска, ждут меня в полку.
Спешу, законы строги службы,
Но ради счастья новой дружбы
Себя на кары обреку,
Повременив с отъездом. Право,
Готов за друга пострадать!
Супруга ваша охуждать
Меня не станет? – Вот забава,
Что красит с другом вечера,
Печаль сластит, смягчает беды:
Не задушевныя беседы,
А в карты добрая игра»! –
«Майор, я вам бросаю вызов!
Вот из любимых мной девизов
Один: тот не великоросс,
Кто во сраженьи ищет тылу,
И скуку вечера постылу
Не убиет за сечей в штосс!» –
«Хвала герою! Браво, браво!
Скрестить оружье с вами, право,
Почту за высшую я честь.
Хозяин, в доме карты есть?
Постройте рати, воеводы»! –

V

И брани зреющей герольд,
На зов является Арнольд,
Несет мелки, несет колоды,
Бутыль шампанского со льда,
Свечей пяток и молвит слово:
«Для славной битвы все готово,
Ну что ж, сходитесь, господа»! –
Но не успели забияки
И первый абцуг прометнуть,
Как снова стук, и лай собаки:
Знать, новый путник отдохнуть,
Поесть и выспаться желает.
Арнольд вороты отворяет;
И два воителя тотчас
Бросают грозное сраженье:
В сенях морозных струй вторженье,
Веселье, шумное движенье
И, мнится, дамы нежный глас!
Взметнулись брови у гусара,
Когда на свет из темноты
Явилась вдруг проезжих пара:
Жена приметной красоты
И муж осанки благородной:
«Bonjour, madame, bonjour, messieurs!
Насилу отыскал жилье
Я в этой заверти негодной,
Спеша в далекие края!
Граф Ружин. Счастлив буду я,
Покуда нумер убирают,
Чтоб над столом речей не длить,
Свой ужин с вами разделить,
Поскольку... Э, да тут играют!
Признаться, я лихой игрок!
Знать, обещает вечерок
Мне интересные занятья»! –
Поклоны, смех, рукопожатья,
Спешат знакомцы ко столу,

VI

А дамы, в кресла сев в углу,
Ведут приятную беседу:
«Авдотья Карловна, а вы...» –
«Графиня Софья Николавна!
Вот, право, сколь судьба забавна:
Решились ехать до Москвы,
Да по пути поворотили:
Сто верст не крюк. Признаться, мне
Застрять в каком карантине
Страх не хотелось. Покатили
Мы через Рузу да Можай;
Прогоны долгие, трактиры
Убоги, словно дети сиры,
Хоть вовсе в них не заезжай,
Мое такое разуменье» ­–
«Мой муж рязанское именье
Свое недавно заложил,
Добро судья нам удружил,
А то б... поверите ль, залога
Едва хватило, чтоб долги
Раздать» – «А выручили много»? –
«Какое! Б-же помоги!
Все департаменты облазать,
Тому подмаслить, тут подмазать...
Вы понимаете теперь?
Нелегкий труд! Без воли свыше...
Берут от писаря и выше,
И счета нет для всех потерь!» –
«Ах, как дурны в России нравы!» –
«Ах, как вы в сем сужденьи правы!
Но боле нас не разоришь:
К исходу будущей седмицы
Б-г даст, достигнем и границы,
И на вакации в Париж!» –
«Париж! Какие там погоды,
Салоны, клобы, лавки моды!
Помыслишь, так спирает дух!
Узришь хоть на мещанке плащ, но
В нем все так тонко, так изящно,
Что стоит он и наших двух,
А то и шубы соболиной...
Я дале Дерпта не была». –
«Как жаль! Европа так мила.
Бывает, встанешь пред витриной
Цирюльни модной, и тоска
Охватит сердце велика:
Булавка, лента, папильотка!
Нет, я, конечно, патриотка:
Мне жить невмочь средь басурман,
Мне речь их утомляет уши,
Но эти фижмы, эти рюши,
Оборки, ах! charmant, charmant!» –
«Как трудно ваше положенье»! –

VII

Меж тем начавшие сраженье,
Разгорячася как в пиру,
Не на живот ведут игру.
Князь угол гнет бубновой дамы:
«Вперед! Героя красят шрамы!» –
«Пять тысяч»? – «Принято» – «Merci» –
«Направо туз... валет... убита!
Судьба бывает даровита.
Довольно ль»? – «Б-же упаси!
Ва-банк»! – «Вот гордая порода!
Каков напор, каков удар!
Презрит опасности гусар,
В реке искать не станет брода,
А враз ее переплывет.
Девятка... двойка вслед идет...
Семерке время уж явиться...
Вам не везет, mais quelle nuisance!
Простите, князь». – «Последний шанс»! –
Уж Гурин начинает злиться, –
«Неблагосклонна, знать, судьба,
Но с ней не кончена борьба:
Пришла пора злодейку высечь,
Понудить счастью уступить,
Измены прежни искупить!
Ва-банк, ва-банк»! – «На двадцать тысяч»? –
«На двадцать»! – «Pardonnez moi,
Но мне такое амплуа
В пиесе этой несподручно:
Душой желаю я пока,
Чтоб вы до своего полка
Достичь могли благополучно;
Пора вражду и замирить:
Я вас до нитки разорить
Своей удачей не желаю» –
«Пустое! Сердцем я пылаю,
И рвусь вступить в последний бой»! –
«А есть ли состолько с собой»? –
«Признаться, малость не хватает,
Но слово чести – мой залог»! –
«Я тот, кто банка не метает
Под вексель, златом долг квитает,
И не играет на мелок». –
«Так что ж, не станете»? – «Не буду». –
И раздосадованный князь
Смеется: «Я вам не забуду»,
Перед судьбиною склонясь,
И, средь шутливых интонаций
В очах сокрывши искру злу,
Он графу кипу ассигнаций
Передвигает по столу:
Всегда таков игрецкой драмы
Финал.

VIII

Скучающие дамы,
О всем на свете рассудив,
Иное крепко охудив,
Другому почесть воздавая
В своих решительных речах,
Сидят за ужином, зевая.
Росток беседы их зачах,
Морфей сомкнуть их очи клонит,
Графиня слова не проронит,
В постель асессорше пора,
И, распростившись до утра,
Присевши каждая супругу,
Они зовут свою прислугу
И убывают в нумера.
Остались Ружин и асессор.
Капризы ведая игры,
Всяк не рискует до поры,
Всяк при науке сей профессор,
Всяк ждет удачи, а дотоль
Простой играет мирандоль.
Проходит час. Скучая, Гурин
Вертит главою как гусак,
То пьет вино, курит табак,
То марш насвистывать бравурен
Начнет, то между двух зевков
Избыток воли даст остротам
И непотребным анекдотом
Смутит знакомых игроков:
«Полегче, князь! Мне фарса ваша
Хотя и кажется смешна,
Но не прослышала б жена»... –

IX

Но тут графинина Дуняша
Из антресолей вниз спешит:
«Графиня Софья вам велит
Сказать, что к ней нейдет дремота:
То смех внизу, то стукнет что-то,
То смрады кухни обонять
Сквозник несносный ей приносит,
А потому графиня просит
Немедля нумер поменять». –
«Эй, человек»! – зовут Арнольда –
«Любезный», – просит граф – «изволь до
Утра впустить под кров иной» –
«Ах, ваша милость, ни одной
Свободной комнаты нет в доме», –
Арнольд ответствует, винясь –
«И лучший нумер занял князь:
Покой хорош, да нету кроме...
Вины мне нечем искупить»! –
Но тут, открывши глаз прищурен,
Вдруг в разговор вступает Гурин:
«Готов я нумер уступить»! –
«Спасибо, князь, за дар ваш ценный»! –
«Не стоит, право! Рад был я
Вам услужить: ведь мы друзья.
А я, как человек военный,
Готов везде бивак разбить:
Случалось спать и под звездами
Во чистом поле меж скирдами;
На то друзья, чтоб их любить.
Позвольте прыть явить поспешну,
И, вас оставив здесь играть,
Велеть мне кладь свою убрать,
Сказать графине весть утешну». –
«Я ваш должник теперь, mon cher!
А я, признаться суевер:
Пока удачи не застану,
Из-за стола вовек не встану». –
«Играет всяк на свой манер», –
Прощаясь, Гурин речет графу, –
«Тот от судьбы приемлет дар,
Иной ее снесет удар,
А тот ей столь уплатит штрафу,
Что долго будет горевать.
Однако, время почивать» –
И князь на лестницу ступает.

X

Графиня все не засыпает,
Чуть носом примется свистать,
Как шумом сон ее смутится;
Свечу зажжет, перекрестится
И снова примется читать,
Плутая в строках сонным взором.
Не спят и в нумере во втором:
Асессорша в полночной мгле,
Что кур на чадном вертеле,
Вертится со спины на брюхо,
То кашлянет, то стонет глухо,
То счет ведет, призвать чтоб сон;
Тот поблазнит – и вышел вон.
В борьбе с асомнией злосчастной
Ея бессильныя потуг
Упорство слабнет все. Но вдруг
К Авдотье Карловне несчастной
Во дверь раздался робкий стук.
«Кто там»? – «Сосед ваш ближний, Гурин.
Услышал я ваш кашель бурен
И стоны жалобны, горьки»... –
«Ах, здесь такие сквозники,
Что ино сердце негодует,
Не греет печь, от окон дует,
Тюфяк колюч что твой бердыш,
И под полом скребется мышь»! –
«Вам не уснуть в таком содоме,
Но есть и тихий угол в доме,
О том наверно знаю я». –
«И где он»? – «Комната моя.
Я чаю, грех от вас не скрою,
До утра занят быть игрою,
И так помыслил: коль не сплю,
Я вам покой свой уступлю,
И в вашу келью перееду.
Супруг ваш сделать так просил.
Согласны ль вы»? – «Ах нет уж сил!
Спасибо доброму соседу!
Столь кстати мне ваш добрый дар». –
И вот, накинув пеньюар,
Она войти соседа просит.
Князь, поспешая угодить,
Прислугу просит не будить
И вещи споро переносит
Авдотьи Карловны к себе,
Пред ней склоняется в мольбе
Уснуть до утра безмятежно,
Посколь ее покойный сон
Теперь хранить решился он,
И притворяет створы нежно,
И чрез мгновенье кознодей
Уж у графининых дверей:
«Вы спите, Софья Николавна?
Надеждой тешусь, что исправно
Смогу в нужде вам угодить». –
«Спасибо, князь, прошу входить.
Я уж оставила надежды
Сомкнуть свои во дреме вежды.
Что за ужасная дыра!
Вытье собачье со двора,
И не хранят тепла одежды,
И ставнем брякают ветра.
Простите мне мое злоречье:
Буран вовсю в трубе гудит,
Горелым духом печь чадит,
Сверчок дотоль трескуч в запечье,
Что весь мой ум готов известь». –
«Графиня, радостная весть!
Для вас готов уж нумер вторый:
Мягка покойная постель,
Едва и слышится метель,
Зане окно укрыто шторой,
Подушка столь собой нежна,
Что кто главою к ней склонится,
Того сознанье затемнится
От зелья сладостного сна». –
«Вы мой спаситель, князь»! – «Я счастлив
К печали вашей быть участлив:
Вас попустить сверчку сгубить!?
Нет, не таков я, право слово!
Позвольте, коли все готово,
Вам с переездом пособить». –
И дверь прикрыл за ней повеса.

XI

Сия правдивая пиеса
Калужской полночью глухой
К развязке близится лихой!
Князь безмятежный сходит в залу.
Там битвы жаркому финалу
Пришла последняя пора:
Поймал удачу граф. Игра
Пошла ва-банк. Асессор мечет.
Дрожит рука. Под нос лепечет
Он заклинания себе,
Но граф сегодня люб судьбе:
Берут валет и дама кряду.
Гора билетов перед ним.
Его соперник, леденим
Конца предчувствием, браваду
Дурную кажет: вновь и вновь
Строптиво сдвинет с бровью бровь,
И, презирая ретираду,
Упрям, возвысит ставке ранг,
Но граф опять срывает банк.
Всему, увы, конец приходит,
На все покойный мир нисходит,
Судьбы скончаемы дары;
Есть край паденью, воздвиженью,
Победе, бегству, пораженью,
Огневержительну сраженью
И ночи славныя игры.
И злата власть, и скудость медна,
И тризны вой, и песнь победна –
Над всем судьба и Б-жий дух.

XII

Асессор проигрался в пух!
Его лежат бессильны руки,
Терзают сердце злые муки,
Его холеное лицо
Красно как в день христов яйцо.
Нашедши силы, воздымает
Он стан затекший над столом,
И графу руку пожимает,
Взглянул на стрелки за стеклом
И, утомленный, объявляет,
Что сутки на шестом часу,
Уже и утро на носу,
И он смертельно спать желает;
И, расставаясь для спанья,
Они на одра своея
Влачатся лестницею в гору.
Но чу! Во тьме не виден взору,
Тишком как тать, по коридору
Крадется Гурин. Затая
Дыханье, входит он в людскую,
Постель находит кучерскую,
И тихо, не возвысив глас,
Зовет храпящего Петрушу,
Трясет несчастного как грушу
И запрягать велит тотчас.
Ворча, в конюшню тот тащится.

XIII

Граф не издать ни звука тщится,
Вошел в свой нумер новый. Дверь
Прикрыл, и как полночный зверь,
Чьи не слышны в побежке лапы,
На женки крадется он храпы;
Уж он совсем раздет теперь;
Журчит за ширмою в урыльник,
И вот, свободный от урин,
Угасший выругал светильник,
И в недра жаркия перин
Как в омут бросился. Чиновник,
В соседнем нумере, во тьме
Блудит, ушибся о письмовник,
Грозит недружеской корчме
Он всеми карами Аида,
Проклятья тихие шепча
(Жена во гневе горяча;
Не разбудить бы, грохоча;
Иных мужей горька планида),
Но, наконец, в постеле он,
Под женин бок подлез, зевает,
И силы неба призывает
Послать ему тишайший сон.
Но тут зашлося сердце, ноя;
Асессор чувствует дурное:
Над ним проказлива рука
Вершит бесстыдный танец весел,
То гладит грудь, коснулась чресел,
То дразнит брюхо, то бока,
То вдруг потеребит в щепоти
Иную часть чиновней плоти,
Да так еще потеребит,
Что очи лезут из орбит!
Несчастный мается в испуге:
Он десять лет как от супруги
Не знал охоты таковой;
Мычит, мотает головой,
Не в силах вымолвить и слово
Опричь сипения глухого;
Все помутилось в голове;
Окончить пытку он желает,
Но зев отверстый посылает
Во тьму лишь звуки «ы» да «э».
В сей самый миг в покоях графа
Интриги каверзной парафа
Каракуль чертится иной:
«Какая славная исторья!
Один, другой убит! Викторья»! –
Так мыслит он в тиши ночной.
От счастья графа распирает,
В нем все бурлит, в нем все играет,
Не в силах страсти он сдержать:
Желанно пряное к обеду!
И хочет он еще победу
Сегодня ночью одержать.
Под пелену покровной стлани
К жене он запускает длани,
Ретив, горячий гладит бок,
Рукою вдоль рельефа водит
И разысканьем в нем находит
То холм, то нежный желобок,
Цветеньем полныя равнины,
Средь туч сокрытыя вершины
И между них провал глубок.
Его снедает страсти трепет;
Он потрясенья робкий лепет
Услышав, мнит, что с ним жена
Пребыть решилась холодна;
Он рвется в бой, он стал неистов;
Сорочки рвет покров батистов,
И се – любовный исполин,
Сигнальной поднятый трубою,
Подъемлет дуло, чтобы с бою
Достичь пленительных долин.
А вот иной театр военный:
Асессор там, почти плененный,
Обороняет свой редут,
Покуда в смертоносной драке
Его последние вояки
В неравной битве не падут.
Близка развязка лютой брани:
К нему стремятся вражьи длани,
И вот, за выю схвачен вдруг,
Он пал лицом в росистый луг.
Подмят врагом, уж он и сдался,
Не рвется, стон унял блажной,
Но над страдальцем вдруг раздался
В потемках голос озорной:
«Я знала вас в любом наряде,
В потехе этой нет вреда,
Но граф, ведь мы не в маскераде!
Зачем вам эта борода?
Моих конфузий вы виновник». –

XIV

И тут измученный чиновник,
Собравши весь остаток сил,
Во тьме вовсю заголосил:
«Какой тебе я граф, Авдотья!?
Все члены мне пронзает боль,
Едва дышу, умру вот-вот я!
Ночну срачицу на лохмотья
Мне извела! Рехнулась что ль»?
Сражений скоро окончанье,
Идеже мочь преходит грань.
Нашло могильное молчанье
На поле, где гремела брань.
Ничтоже разумеют дамы,
Немы герои нашей драмы;
Во двух соседних нумерах
Не слышно жаркое сопенье,
Но лишь испуг, оторопенье,
Недоумение и страх.
Едину чувству повинуясь
Изведать суть не обинуясь,
Асессор, граф во тьме ночи
Наощупь, криво, торопливо
Стучат огнивами ретиво
И возжигают две свечи.
Слаба труба Иерихона,
И вешний гром, и левий рык,
И рев свирепого муссона,
И перелив набатна звона,
А паче слаб и мой язык
Изобразить ужасный крик,
Простор арнольдова притона
Каков потряс в грядущий миг,
Клянусь святынями Сиона!
И пол и стены – все дрожит;
Истошным визгом бучу множа,
Графиня спрыгивает с ложа
И прочь из комнаты бежит,
Красна как августовский вереск.
Граф, услыхав супруги верезг,
В лохмотьях рваного белья
Спасать кидается ея;
Туда ж асессор, но на горе
Они столкнулись в коридоре,
Навстречь летя во весь опор.
Сцепились, граф дает отпор,
Смятенье, крик «Держите вора!»,
Ревет асессорша «Позора
Тому, кто честью дорожит,
Не снесть такого»! – и бежит.
Удары, вой венчают смуту!
И в эту самую минуту
К ним, как паломник Чайльд Гарольд,
На шум является Арнольд
И лампу кверху воздевает.
И что ж при свете видит он?
Он мнит, что это скверный сон,
Он речь людскую забывает,
И, слова молвить не поспев,
Застыв, стоит, оторопев.
Морали друг, воззри без гнева
На то, что взору предстает:
Графиня, голая как Ева
В садах Эдема, вопиет;
Асессорша, в ее-то леты,
Свободна от одежных пут,
Исходит криком; граф разут,
Раздет и вопит «Пистолеты!»,
Прикрывши дланью срамный уд;
Чиновник требует кареты,
И всех грозит отдать под суд.
Но ты, разврата порицатель,
Картины этой созерцатель,
Чтоб нравы юных не смутить,
Во имя веры, просвещенья
И охуждения прельщенья,
Над нею полог опустить
Позволь рассказчику. Осталось
Упомянуть утешну малость:
Что вопли вскоре улеглись,
Что страстотерпцы разошлись
По нумерам своим, и вскоре,
Кротки, явились в коридоре,
Спустились в зал, понурив взор.
Ведет асессор разговор,
Что все виденьем злым считает,
Что невзначай случился вздор,
Что он забыть о том мечтает,
И где вчерашний моэор.
Арнольд клянется: «Ваша милость!
Как тишь ночная преломилась
Ужасным криком, он коньков
Своих хлестнул – и был таков»! –
«Ну что ж, и к лучшему, ей-богу!
А ты, трактирщик, коль к острогу
Дороги хочешь не узнать,
Не смей о том и поминать».
Арнольд поклоны бить пустился:
Силен бывает страх, взыграв.

XV

А что же граф, несчастный граф?
Он все метался, кипятился,
Клялся, что шутка предерзка,
Что он накажет шутника,
Что так он князя не оставит,
Что он рыдать его заставит,
Что проклянет тот день и час
Своих дурашливых проказ.
Он обещал, душой пылая,
Что делу даст в столице ход,
Что он в Сенат, что он в Синод,
Что он дойдет до Николая,
Что душу князю вынет он,
И, хлопнув дверью, съехал вон.
Незнамо, сам ли князь-кутила,
Иная ли какая сила,
Метель, молва ли весела
По белу свету понесла
Весть о пристойности погроме,
Имевшем быть в заезжем доме,
Но что гостям там знать пришлось,
Везде в округе разошлось.
Арнольду хоть кидайся в воду:
Во всей Калуге нет проходу;
Пойдет на рынок – мужики,
Поза ларями чинно сидя,
Толкуют, а его завидя,
Нет-нет да прыснут в кулаки.
Озорники-семинаристы,
Купцы, попы, канцеляристы
Не преминут с ним пошутить,
И лишь закат во тьме растает,
Какой остряк его пытает,
Не нужно ль старцу посветить.
Коль во Калуге вам случится
Остановиться на постой,
В трактир прославлен с быстротой
Возница нанятый домчится;
Нетяжек труд и самому
Сыскать арнольдову корчму.
Найти трактир известный просто:
Прими от Каменного моста
Правей, где церковь высока,
Езжай за Троицким собором,
Поколь увидишь за забором
Отверсты двери кабака.
Арнольд за божескую цену
Сраженья славного арену,
Где битва шла не на живот,
Покажет странствующим: вот
Гусара, графа вот покои,
Сюда сбежалися герои,
Вот стол, за коим ввечеру
Они вели свою игру,
Вот раритет с любовной плахи –
Лоскут графининой рубахи,
С плеча асессорши бретель,
А вот та самая постель,
Где пребывали обе дамы,
Супругу графа где застиг
Во роковой для чести миг
Последний акт ужасной драмы.
Когда же доброе вино
Меморий боль Арнольду сгладит,
Корчмарь к гостям своим подсядет
И заведет твердить одно:
Что он хранить все в тайне клялся,
Что смерть как сам перепугался,
Что граф казался бесноват,
Что он ни в чем не виноват,
Что нет у сплетников святого,
Что из всего пережитого
Велику мудрость вывел он,
Что честь хранит един закон,
Нам Б-гом данный в назиданье:
Что от распутств нечистоты
Спасают исповедь, посты,
Греховной плоти обузданье
И отвержения страданье
При видах женской наготы;
А под конец прибавит бранно:
«Ложась в полнощной тишине,
При свещи призрачном огне
Проведай, внидешь ли к жене».

XVI

Сие разумно, хоть и странно.