<Prev

Contents

Next>

Глава 5
СЛОВО И ЕГО ЖИЗНЬ (часть 1)

СЛОВА, СЛОВА, СЛОВА...

Но мало кто представляет себе по-настоящему, каково оно, самое простое и обычное человеческое слово, каким неописуемо тонким и сложным творением человека оно является, какой своеобразной (и во многом еще загадочной) жизнью живет, какую неизмеримо огромную роль играет в судьбах своего творца - человека.

Если в мире есть вещи, достойные названия "чуда", то слово, бесспорно, первая и самая чудесная из них.

Услышав, что оно устроено сложнее и хитроумнее, чем наиболее усовершенствованный механизм, что оно "ведет себя" иной раз причудливее и непонятнее любого живого существа, вы, пожалуй, сочтете это поэтическим преувеличением. А на деле все сказанное во много раз бледнее действительности. Чтобы убедиться в этом, начнем с самого простого и вместе с тем, может быть, самого сложного - с "многозначности" слова. Сто´ит коснуться ее, и сразу открывается целый мир тайн и загадок, намечаются соображения и выводы, ведущие в неоглядные дали науки о языке.

Вот перед нами обыкновенное русское слово "вода". Это очень древнее слово. В нашем языке и то оно имеет не менее чем полуторатысячелетнюю историю. А ведь до ее начала оно жило еще в общеславянском языкеоснове. Но что в нем особенного и удивительного?

Слово "вода" - это четыре звука, сочетающиеся друг с другом. Математика учит: из четырех элементов можно образовать двадцать четыре различные комбинации: двоа, авод, одав, даво и т. п. Одна из таких комбинаций стала словом. Почему только одна, почему именно эта - вода, люди пока что еще не знают. Мы не можем точно сказать, возникло ли такое соединение звуков и значения по случайным причинам или же выбор его предопределили неясные нам, но существенные законы. Мы видим, однако, что выбор произошел, да притом очень удачный: родившееся слово живет вторую тысячу лет, не меняя ни в чем существенном ни своей звуковой оболочки, ни значения. Это само по себе бесконечно интересно. Это делает словно заманчивым предметом догадок и изучения. Но сейчас меня интересует другое - не то, как и почему связались его звуки с его же значением, а что представляет собой само это значение? Что, собственно, узнаем мы, что понимаем, когда в наших ушах отзывается произнесенное другим человеком слово "вода"?

Казалось бы, нечто очень простое, хотя, может быть, и не совсем одинаковое в различные времена. Когда-то наши предки, слыша это слово, думали: "Вода? Ага! Это та необходимая природная влага, которую все пьют". Теперь в словарях говорится: "Вода - прозрачная бесцветная жидкость, в чистом виде представляющая собою химическое соединение кислорода и водорода".

Правда, в быту, в обыденной речи мы и сейчас придерживаемся скорее прежних простых представлений. Конечно, тот факт, что значение слова, видоизменяясь, оставалось и остается одним, любопытен; но, казалось бы, в целом это ничуть не сложно.

Вот именно "казалось бы"! Дело в том, что простое слово "вода", кроме этого своего основного и главного вещественного значения, заметного всем (иначе слово не могло бы стать словом!), несет в себе множество других, весьма важных, смысловых примет и отличек. Все они удивительно быстро и легко входят в наше сознание, как только мы слышим это слово, но чаще всего при этом мы даже не замечаем их.

О чем я говорю? А вот о чем.

Посмотрите на два столбика примеров:

Что вам бросается в глаза? Прежде всего, конечно, видимая случайность подбора: и направо и налево слова самые разные, взятые наугад и явно не имеющие между собой ничего общего. А между тем, если у вас спросят, к какому столбику следует приписать слово "вода", вы не поколеблетесь - к левому! Там же все - существительные, названия предметов! В правом столбике - что угодно, только не они. А сказав "вода", вы не только нарисовали словом, звуками что-то существующее в природе, вы еще и отнесли это "что-то" к определенной группе вещей, к "предметам". Значит, в самый предмет вы внесли нечто уже не природное, а человеческое, выразили свое понимание его, свое отношение к нему: ведь в природе вещи не расставлены по полочкам, не носят на себе никаких ярлычков.

Этого мало. Внутри огромной группы слов-существительных можно найти множество меньших разрядов, В них зачастую это "человеческое" воплощено еще с большей ясностью.

Вот два других списочка слов:

Если я еще раз предложу вам приписать нашу "воду" к наиболее подходящему столицу, вы опять не затруднитесь: просто и уверенно вы припишите ее к правому перечню, - ведь в него входят всё названия разных жидкостей. Рассуждая так, вы будете исходить из "вещественного" значения слова, а значит, по существу, не из самого слова, или не столько из самого слова, сколько из свойств той вещи, которую оно называет.

Но представьте себе, что я вам задал не слово "вода", а почти ему равное слово "водичка". Тут уже вы впадете в легкое сомнение. Слово "водичка" тоже означает жидкость, как будто и ему место в том же правом столбце. А вместе с тем есть ведь полная возможность - пристегнуть его к левому списочку. Почему? По очень своеобразным основаниям: и "водичку", и "девчурку", и "паренька", и даже такие слова, как "быстренько" или "голубенький", сближает наше человеческое отношение к тому, о чем мы говорим, - отношение не то ласковое, не то пренебрежительное. Близкое же и даже родственное "водичке", слово "вода" в этом нашем левом списке выглядело бы совершенно не на месте: никакого отношения к другим входящим туда словам у него нет.

Вопрос, который я сейчас перед вами разбираю, по внешности прост и несуществен. Но он столь важен и сложен на деле, что у меня всё время возникает сомнение: поняли ли вы меня? Поэтому я приведу еще один пример. Он с еще большей ясностью должен будет показать, что любое слово является не просто обозначением чего-то существующего в мире. Нет, оно обязательно передает еще и наше отношение к тому, что существует. Ведь нарисовав или вылепив из глины лошадь, вы вряд ли сможете этим рисунком выразить разницу между "лошадью", "лошаденкой" и "лошадкой"; словами же это можно сделать очень легко. Между тем разница эта - разве она заключена в самом животном? Нет, только в моем отношении к нему. Я никогда не скажу: "Дуб - растение, а лошаденка - животное", но я спокойно могу одну и ту же клячу то нежно назвать "лошадкой", то сухо и строго "лошадью".

Вот еще две колонки слов:

И тут для вас будет нетрудным сообразить, что слово "вода" следует отнести к правой колонке: чего уж проще - оно ведь женского рода! Да, это бесспорно так. Но разве к "женскому роду" принадлежит само вещество "вода"? Оно ничуть не более похоже на женщину, чем квас или одеколон, которые, однако, относятся к роду мужскому. Очевидно, к тому или иному роду принадлежат вовсе не вещи, - наши слова. А мы с вами, слыша то или иное из них, мгновенно не только понимаем его "вещественное" значение, но еще учитываем и этот его "род".

Таким образом, произнесено слово, одно-единственное слово, в четыре, пять, семь звуков. Оно дошло до нас, и мы сразу же воспринимаем все разнообразные отлички, в нем заключенные: принадлежность к разряду существительных или глаголов; принадлежность к словам, означающим живые существа или неживые предметы; принадлежность к группе слов, выражающих ласковое, презрительное или еще какое-нибудь отношение говорящего к называемой вещи; принадлежность к одной из трех странных категорий - слов мужского, женского или среднего рода... Все они заключены в тех же нескольких сцепленных между собою звуках. Разве это не удивительно? Разве не важно попытаться узнать, как это все достигается?

Языкознание и пытается разрешить эти задачи.

Есть у человеческого слова особенности, еще более поражающие и неожиданные. Одной из них мы уже частично касались в начале этой книги.

Там мы убедились: "представить", "вообразить" себе что-либо или "подумать" про это "что-то" - далеко не одно и то же.

Возьмем такую "вещь" (такой "предмет"), как вода. Воду совсем не трудно представить себе мысленно; можно даже сделать рисунок, который бы изображал ее. Но спрашивается: какую именно воду? Морскую синюю, подернутую рябью волн? Или клокочущую, взлохмаченную воду, рвущуюся сквозь плотину Днепрогэса? Ведь это две разные воды! А может быть, ту, которая мирно мерцает в аквариуме, где живут золотые рыбки? Вот вам еще одна вода.

Невозможно вообразить себе воду "сразу всякой" или "никакой в частности", "вообще водой", и только. Воображая, чувственно представляя себе любой образ, мы, как бы ни старались, не можем избавиться от его второстепенных мелких черт и признаков. Не способны мы по собственному желанию и выделить в нем только самые основные, главные черты, сущность того, что мы себе представляем.

Допустим, я хочу мысленно нарисовать себе воду в виде прозрачного жидкого кубика, состоящего из однородного вещества. Но ведь это уже будет образом не воды, скорее - образом любой похожей на воду жидкости - перекиси водорода, соляной кислоты, спирта... Как их различишь?

Беда, значит, в том, что в каждом нашем образном представлении всегда оказывается либо слишком много излишних, либо чересчур мало нужных нам черт и подробностей. Образ получается то узко частным (мутная, вспененная, голубая вода, вместо воды вообще), то, наоборот, чрезмерно общим (любая прозрачная жидкость, но уже не вода). Крайне сложное дело - приноровить его к той или иной моей потребности.

А стоит мне, вместо того чтобы с такими усилиями "думать образом", представлением, "подумать словом", как точно по волшебству на место этой лохматой, подвижной, взъерошенной и непокорной штуки - образа - становится точное слово и приводит за собой гибкое и вместе с тем ясное понятие¹.

Трудно даже сразу представить себе, какое сложное содержание вложено человеком в простое слово "вода". "Вода играет огромную роль в природе", - читаете вы и знаете, что автор думает при этом сразу о любой воде, - о соленой и о пресной, о текучей и о стоячей, о замерзающей и парообразной... обо всякой!

"Вода вращает турбину электростанции"... Какая вода? Всякая? Нет, не морская, не дождевая, а на сей раз только речная, текучая. "Квас, воды, сиропы..." О каких водах идет речь? Только о газированных напитках, служащих для питья. "Вешние воды" - совсем другое дело!

Слово одно и то же, а значение у него одновременно и одно и не одно. Оно, по нашему желанию, то как бы раздается вширь, то суживается, приобретая один, другой, третий нужный нам оттенок. В одном себе оно соединяет все возможные образы, все представления о воде, любые признаки, ей свойственные. Оно способно приглушать или совсем сбрасывать одни из них, подчеркивать или сохранять другие. Оно позволяет мне без всякого труда думать, "думать словом ,,вода''" и вот об этой только ворвавшейся в мой сапог ржавой, припахивающей железом холодной воде лесного болотца и о безликой воде химиков, про которую ничего хорошего не скажешь, кроме того, что она "аш-два-о"! С какой из них ни пришлось бы мне иметь дело, слово впитает все эти воды в себя, ответит за каждую из них.

Представьте себе, например, что вам почему-либо нужно при помощи образа или нескольких образов передать уже знакомую нам разницу между "водой" и "водичкой" (задание редкое, но вполне возможное, говоря вообще). Не сомневаюсь, вы сдались бы перед непреодолимыми трудностями: как отличить ту от другой, как, наоборот, найти между ними общее? А выразить это различие при помощи языка, слова? Да нет ничего проще: все оно без остатка укладывается в крошечную часть слова, в три звука "-ичк". Самыми разными способами слово берет от предмета именно те его признаки, которые вам нужны, а все другие опускает, Именно потому оно и стало самым удивительным и важным орудием человека и человечества. Именно эти свойства слова, и как орудия общения и как оболочки мыслей, позволили человечеству разобраться в устройстве окружающего нас мира, рассортировать, разбить на группы, классы, отряды все составляющие его "вещи", а значит, найти и законы, управляющие его жизнью.

Я сказал: "позволили"... Но ведь это произошло не в один прием, не сразу вдруг, не в тот момент, когда человек слово создал. Слову пришлось прожить долгую жизнь, прежде чем оно приобрело все свои нынешние возможности. А было время, когда оно их еще не имело.

Само собой, мы не знаем, как именно пользовались словами наши отдаленные предки, жившие тысячи и тысячи лет назад. Но у нас есть право судить об этом косвенно, по примеру языков тех наших современников, которые до последнего времени обретались на низших ступенях культуры. Трудно представить себе что-либо более удивительное и любопытное, нежели эти языки.

Помните в "Гайавате", славной поэме Лонгфелло, знаменитый перечень индейских племен: "Шли Чоктосы и Команчи, Делавары и Могауки, Черноногие и Поны..."?

Так вот. В языке этих самых североамериканских делаваров, воспетых Купером, Эмаром и другими, есть слово "надхолинеен". Что оно значит? Это глагол в повелительной форме; его точное значение: "ищите для нас пирогу". Вы можете этот глагол спрягать, как и прочие глаголы, менять его времена и лица. Но всегда он будет означать не поиски вообще, а непременно "поиски пироги для нас". Чтобы сказать: "ищите пирогу для них", или "найдите для нас вигвамы", придется взять совершенно другие глаголы, другие слова.

Один исследователь языка делаваров пишет: "Там, где наши европейские языки добиваются точности и обобщенности, языки индейцев, наоборот, стараются быть картинными и образными"². Естественно, что на них несравненно труднее выражать общие, широкие мысли.

В подобных языках, говорят лингвисты, само собой, есть слова, означающие части человеческого тела, родственные отношения между членами семей, и т. п. Но очень часто они не способны выражать такие понятия, как "голова вообще" или "отец вообще". Там вы встретите отдельное слово, значащее "моя голова", другое - означающее "голову врага", третье - "твою голову". На островах Тихого океана есть народности, знающие только слова "мой брат", "твой отец", но неспособные сказать "брат" или "отец" просто.

У исконных обитателей Австралии белые вовсе не нашли обобщающих слов, вроде "птица" или "дерево". по-австралийски нельзя сказать: "На холме стоит дерево, а на нем сидит птица". Австралиец выразится непременно так: "Стоит каури, а на нем сидит какаду", или: "Стоит эквалипт, а под ним - эму". Он обязательно назовет породу и растения и животного.

Конечно, и мы можем поступить так. Но мы можем сделать и иначе, а язык австралийца не позволяет этого "иначе". Вот почему ваша фраза: "Но ведь и эвкалипт и каури - это деревья" - останется, если бы вы вздумали возразить папуасу, непонятой. Что значит "деревья"? Есть пальмы, папоротники, лианы, кусты, а таких странных вещей, как "деревья вообще", "растения вообще", нет и не может быть! А нет их для него потому, что нет еще слов для них.

Подобные этому примеру можно встретить повсюду. Обитатели одного архипелага возле Новой Гвинеи не знают названия для такого цвета, как черный. Зато у них есть множество слов для различнейших его оттенков. Есть слово, означающее "блестяще-черный, как ворона", есть другое - "черный, как обугленный орех такого-то дерева", третье - "черный, словно грязь манговых болот", четвертое - "черный, вроде краски, выделываемой из определенного сорта смолы", пятое - "черный, словно жженые листья бетеля, смешанные в растительным маслом".

У многих народов Севера - лопарей-саами, чукчей, ненцев и других - существует множество (у саами более двух десятков) слов для отдельных видов снега, напоминающих наши русские "наст", "крупа", "поземка". Можно подумать: так вот ведь и у нас такие есть! Но разница огромная: у нас есть и они и общее слово "снег"; а там существуют только они.

Передо мной страничка из интересной книги писателя Г. Гора "Юноша с далекой реки"; книга рассказывает про жизнь, обычаи, нравы и язык северного народа, нивхов, или гиляков, нашего Сахалина.

"Старый профессор... спросил нас:

- А как вы думаете, существует ли на эскимосском языке слово "снег"?..

- Должно быть, - ответил я. - Раз у них бывает снег - значит, должно быть и соответствующее название для него...

- А представьте себе - нет! Эскимос скажет "падающий снег" или "снег, лежащий на земле", но сам по себе, вне связи, как общее понятие, снег для эскимоса не существует".

Примерно то же наблюдается и в языке сахалинских нивхов. "Нивх не скажет, например, "человек стрелял". Он должен непременно добавить, в кого стрелял - в утку, в чайку или в белку". (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)

Нечего, кажется, и доказывать, до какой степени такое свойство языка может осложнить любое общее рассуждение, любую отвлеченную мысль.

Вообразите себе австралийцем, у которого белый человек спрашивает: "Сколько деревьев растет на той горе?" Вы просто не сможете ответить на этот странный, с точки зрения австралийца, вопрос: "Как сколько деревьев? Там растут три саговые пальмы, одно каменное дерево, семь казуарин и четыре папоротника, вот и всё... Нельзя же казуарины прибавлять к пальмам, как нельзя камни прибавлять к собакам!"

И сколько бы от вас ни добивались, чему равно общее число "всех деревьев", вы просто не поймете этого вопроса: у вас нет для того ни слов, ни понятий.

Нет надобности ехать в Австралию, чтобы наблюдать подобные недоразумения. В той же книге Г. Гора описывается любопытная сценка между русским учителем арифметики и его учеником - нивхом Нотом:

"Задача была легкая, совсем простая, но Нот никак не мог ее решить. Нужно было к семи деревьям прибавить еще шесть и от тридцати пуговиц отнять пять.

- Какие деревья? - спросил Нот. - Длинные, короткие? Какие пуговицы? Круглые?...

- В математике, - ответил я, - не имеют значения качество и форма предмета.

...Нот меня не понял. И я тоже не сразу понял его. Он мне объяснил, что у нивхов для длинных предметов существуют одни числительные, для коротких - другие, для круглых - третьи". (Г. Гор. Юноша с далекой реки.)

Все это довольно понятно после того, что я уже вам сказал. Понятно и то, как трудно было бы нам рассчитывать пути планет в небе или рост населения на земле, да и вообще рассуждать на любую общую тему, если бы мы пользовались такими же словами, как саами, нивхи или, тем более, папуасы Новой Гвинеи. Выработанное веками совершенство наших слов не только облегчает, оно только и делает возможным сложное и точное мышление, современную культуру.

Но, отмечая это, нельзя поддаваться одному соблазну. Есть на Западе особые "ученые": по соображениям, ничего общего не имеющим с наукой, они стараются на этом своеобразии языков, которыми говорят культурно отсталые племена, построить теорию, будто те ни на что не способны. Они, мол, обречены на вечную отсталость: как тут ее преодолеешь, если сам язык мешает этому?!

Иное, мол, дело мы, люди белой расы. В наших языках нельзя отыскать даже следов такого "примитивизма". Значит, его никогда и не было. Очевидно, мы люди особые: сама природа сделала нас господами, а их - рабами; смешно с ней спорить!

Таков их символ веры.

Разумеется, это совершенная ерунда. В наших языках, как и в нашем мышлении, ученые находят очень много пережитков самого отдаленного прошлого; когда-то наши предки во всех отношениях стояли на той ступени развития, на какой мы застаем сейчас папуасов Новой Гвинеи или индейские племена Южной Америки. С другой стороны, несомненно: любой современный малоразвитый народец, попав в благоприятные условия, вырвавшись из-под колониального гнета, усовершенствует и разовьет свой язык не хуже, чем это сделали когда-то наши праотцы. Вполне возможно, конечно, что развитие это пойдет по иным путям и приведет к совсем иным результатам, чем у нас, белых, но худшим оно не будет.

Множество тысячелетий человечество росло и зрело медленно и неуклонно. Оно совершенствовалось вместе со своими языками и при их посредстве. Рост этот был неравномерным, неодинаковым во всех частях мира. Не все народы уже достигли одного уровня к нашим дням. Но все они могут его и достигнуть и превзойти, и добьются они этого при помощи тех самых языков, которыми их наделила история.

СЛОВА И СЛОВАРИ

Попробуйте, не сделав этого, ответить хотя бы на такие вопросы; сколько примерно русских слов существует на свете? Возрастает или уменьшается их общее число? Чего у нас больше - исконно русских или пришлых, заимствованных, слов? Каков их "возраст" - иначе говоря, когда они появились в мире? И появились одновременно, как бы в один прием, или же постепенно?

Подобных вопросов я могу задать вам сотни. Но ответить на них вы, безусловно, не сможете. Взять хотя бы первый из них.

Когда мне случалось спрашивать, много ли слов в составе русского языка, мне, хитро улыбаясь, отвечали: "Столько, сколько звезд на небе!" Это Очень неверный ответ: видимых простым глазом звезд на небе не так уж много, около трех тысяч, а слов в нашем распоряжении - несравненно больше.

Сколько же?

Казалось бы, проще простого: заглянуть в любой словарь и подсчитать... Но вот на моем столе лежат сейчас целых четыре словаря. На титульном листе русско-корейского значится: "содержит около 30 000 слов"; на русско-японском написано: "около 10 000"; в русско-испанский словарь вошло "около 40 000 слов", а в русско-китайский совершенно точно: "26 000". Речь при этом идет именно о русских словах; иноязычных там значительно больше. В чем же дело? Почему цифры так расходятся?

Цифры, оказывается, могут быть весьма различными. Чтобы понять, в чем дело, нам придется перейти от слов к словарям.

Большинству читателей знакомы, конечно, два вида лексиконов - "энциклопедические" и "двуязычные". Но надо сказать, что первые из них в глазах языковедов, собственно, не являются словарями. Не заслуживают такого названия.

Действительно, энциклопедии мало занимаются словами; их больше интересуют свойства вещей, которые этими словами именуются. Найдите в энциклопедическом словаре статью "СОБАКА". В ней содержится много ценных сведений об этом животном. Можно узнать, какие существуют его породы, откуда и когда были ввезены к нам такие собаки, как пудели, доги, сенбернары...

А вот откуда пришло к нам и как стало в строй наряду с исконно русским словом "пёс" само слово "собака", там не говорится ничего.

В энциклопедиях отсутствуют три четверти распространеннейших русских слов, таких, как "работать", "смелый", "великолепно", "отнюдь". Это неудивительно: они же не являются названиями вещей, предметов! С другой стороны, там перечислено множество географических и личных имен - Килиманджаро, Дон-Кихот, Рюрик, Порт-Артур, - которые, собственно, мы не можем считать на все сто процентов словами. Это имена, и только.

Поэтому энциклопедии называются "словарями" лишь условно; пожалуй, правильнее было бы именовать их "вещарями"; это книги о всевозможных вещах.

Словари "двуязычные" - дело другое... Описание свойств предметов - не их дело. Под словом "собака" вы не найдете в них ничего о привычках или породах этих животных. Но зато по ним вы легко установите: собака по-японски называется "и´но", по-корейски - "кэ", по-испански - "кан" или "пе´рро"; у китайцев же собака - "го´у".

Пользу таких словарей не надо доказывать: это словари-переводчики; без них нельзя было бы ни изучать чужие языки, ни читать иностранную книгу. Не нужно, думаю я, и особенно тщательного их описания; в общем они знакомы каждому. Сто´ит, пожалуй, сказать одно: словари такого рода бывают не только "двуязычными", но, реже, и "многоязычными". Известный словарь Поповых, например, изданный в России в 1902 году, дает в алфавитном порядке переводы на русский язык слов с целых семи языков - английского, французского, немецкого, итальянского, испанского, португальского и голландского. Такое сложное построение имеет и свои плюсы и свои отрицательные стороны.

Но рядом с этими двумя общеизвестными типами лексиконов (каждый из них можно подразделить еще на несколько разрядов) существует третий; он-то как раз и является в глазах лингвистов основным. Этого рода словари носят название "толковых". Они не содержат описаний предметов, стоящих за словами. Они не переводят слов данного языка ни на какой другой. Их задача - каждое слово "растолковать", пояснить, дать представление о его значении на том же языке, которому принадлежит оно само. На первый взгляд это выглядит довольно странно: что за "перевод с русского на русский"?

Чтобы вам легче было понять, для чего нужен такой перевод, я до всяких объяснений приведу образчики статей, взятые из всех типов словарей.

Есть предмет, называемый западнёй. Есть, значит, и слово "западня". Вот что говорят о них наши словари. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона пишет:

ЗАПАДНЯ - ловушка для певчих птиц; состоит из четырехугольной клетки, по всем сторонам которой делаются захлопывающиеся дверцы. В среднее отделение сажают живую птицу, которая своими "позывами" (криком) приманивает других птиц.

Тут все ясно: перед нами краткое, но тщательное описание самого "предмета", орудия; рассказывается не только о его устройстве, но и о способах применения. О слове же не сообщается ничего.

Совершенно другое дело "двуязычные словари". Они совсем лаконичны:

Это просто переводы; в них ясно все, кроме разве одного: почему одному русскому слову соответствуют два чужих?

Чтобы понять это, нам и потребуется словарь третьего типа - толковый. Там сказано:

ЗАПАДНЯ, западни´, множ. число: западни´, род., множ. западней.

1) приспособление для ловли птиц и зверей живьем;

2) (переносное) - искусный маневр, ловушка для завлечения противника в невыгодное положение.

Теперь нетрудно сравнить между собою подход этих словарей к их теме. Энциклопедия, как я уже сказал, подробно обрисовывает самый предмет, но умалчивает даже о том, что у означающего его слова есть второе, переносное значение. Толковый словарь ясно и четко, но в самых общих выражениях описывает не вещь, а именно ее название - слово. Он указывает, к какому роду оно относится, сообщает некоторые особенности в его склонении, приводит то второе значение его, за которым уже не скрывается никакой материальной вещи: "хитрый прием обмана". А двуязычные словари, не мудрствуя лукаво, переводят оба эти значения на языки, которым они посвящены.

Таким образом, все они нужны и полезны. Но наша книга - книга о словах. Поэтому мы оставим в стороне словари, занятые вещами. Двуязычным словарям мы тоже не станем уделять большого внимания: пусть ими интересуются переводчики. Основным же предметом нашей беседы будут отныне словари толковые; именно они должны и могут собрать и объяснить все или почти все слова любого языка. Значит, именно в них надо искать ответы на вопрос: сколько слов в русском языке?

СЛОВО СЛОВУ РОЗНЬ

Но что, собственно, значит: составить полный толковый словарь русского языка?

Возьму несколько слов: гора´, па´ужинок, зинзу´бель, трансценде´нтный, аксами´т... Все ли они вам понятны?

Разумеется, не все: может быть, некоторые читатели усомнятся даже, русские ли это слова.

Сомнение тут неуместно. Слово "па´ужинок" поймет любой пскович: в Псковской области оно означает вещь совершенно определенную, дополнительное принятие пищи между обедом и ужином... Но ведь псковичи - русские люди, говорят они только по-русски. Значит, и это слово русское, только областное. Оно употребляется не везде.

"Зинзу´белем" называют определенный столярный инструмент; называют так уже не в какой-нибудь одной местности, а по всей нашей стране. Но знают это слово далеко не все, - только столяры и люди, осведомленные в столярном деле. Следовательно, слово это не областное, а профессиональное. Тем не менее оно также русское. Наши столяры по-иноземному могут и не говорить.

В известном смысле "профессиональным" термином является и слово "трансценде´нтный". Оно означает: "не могущий быть выраженным при помощи алгебры". Употребляют это слово только математики и те, кто математикой интересуется³. Но известно оно в этой своей форме только в России. Значит, и это - русское слово.

Теперь "аксами´т". Можно наверняка сказать, что ни одному из ныне живущих на свете русских людей ни разу в жизни не придется с какой-нибудь практической целью произнести это название. А вот в таком великолепном памятнике русского языка XII века, как "Слово о полку Игореве", как и во многих других древних произведениях, оно встречается. Там описывается, как русичи помчались, захватывая красных девиц половецких, "а с ними золото, и паволоки, и дорогие аксамиты..." Слово "аксамит", означающее особый сорт дорогой материи, бархата, было употребительно в русском языке, но только в древнерусском.

И, наконец, "гора´". Где бы ни жил и кем бы ни был владеющий русской речью человек, чем бы - математикой, столярным делом, ботаникой, философией или хлебопашеством - ни занимался он, слово "гора´" он узнает и поймет. Это слово отличается от всех предыдущих одним: оно принадлежит не областному, не профессиональному диалекту, не древнему и не только современному русскому языку. Оно принадлежит великому языку общерусскому, общенародному. Входит оно также и в состав нашей литературной правильной письменной речи.

Создается странное впечатление: что же, русский язык - един или он распадается на какие-то отдельные "ветви", "части", меньшие языки? Думать так столь же неправильно, как, увидев, что большой завод состоит из множества складов, цехов, лабораторий, усомниться, существует ли сам завод как единое целое? Конечно, существует, и наличие в нем многих различных частей ничуть этому не препятствует, - напротив, оно-то и делает его настоящим крупным заводом.

Более справедливо другое соображение. Если дело обстоит так, то какими же словами должен интересоваться, какие слова будет собирать тот человек или тот коллектив ученых, который занялся бы составлением словаря русского языка?

Оказывается, величайший интерес представляют все слова; только их никак нельзя сваливать в одну кучу. Огромное, бесконечное значение знания и учета слов общерусского литературного языка не нуждается в объяснении. Им, этим языком, пользуются журналисты, писатели, ученые, поэты, философы, законодатели. На нем написаны все наши книги, ему и на нем обучают у нас в школах. Он и есть, так сказать, русский язык по преимуществу. Значит, полный его словарь, толковый словарь, является и большой ценностью и первой необходимостью для народа.

Но ведь "русский язык по преимуществу" родился не на пустом месте и не всегда этим преимуществом обладал: он сложился, он выкристаллизовался из народного языка, соединив в себе лучшее, что нашлось во многих диалектах и говорах великой нации. Бесчисленное множество мастеров и подмастерьев долгие столетия гранило и шлифовало его.

Да и сегодня мастера нашего слова стремятся непрерывно черпать новые и новые богатства все в той же сокровищнице народной речи, как в неистощимом, вечно живом источнике. А ведь эта речь, если с ней поближе познакомиться, является нам прежде всего в виде ряда областных диалектов. Следовательно, их словари столь же важны и существенны, как и сам основной словарь современного нашего языка. Ну, а те слова, которыми пользуются, которые ежедневно создают заново люди труда, науки, различных ремесел, разных отраслей техники, слова профессиональные, разве они - пустяк?

Попробуйте, сопоставляя между собой старинные и более новые лексиконы общерусского языка, выяснить, откуда взялись в нем бесчисленные новые слова и термины, которыми он пополнился за последние сто лет. Вы скоро заметите: громадное большинство их создано не за письменными столами писателей, не вдохновением поэтов или ученых-языковедов. Они родились в напряженной атмосфере изобретательских лабораторий, в шумных заводских мастерских, на полях, где человек работает, создавая разом и новые вещи и новые, нужные для их названия слова.

В XIX веке русский язык не знал ни слова "самолет", ни слов "вертолет", "планер", "рентген", "трактор", "танкист", "линкор", "бункеровка", "полезащитный", ни сотен других. Теперь их знает каждый, а созданы они, поверьте, не специалистами по языку. Они созданы теми людьми, которые построили или ввели в действие всю эту массу новых вещей.

В начале XX века поэт-футурист В. Хлебников, человек, по-своему очень чутко относившийся к слову, попытался составить маленький словарик для нужд нарождавшейся авиации. Он искусственно произвел множество слов от корня "лет", чтобы они называли новые понятия: "лето´ба" - вместо иноземного "авиация", "летави´ца" или даже "лтица" - взамен нерусского "авиаторша", и т.д. и т.п. Все эти слова имели очень ученый вид. Но из них изо всех не удержалось в языке ни единого. А в то же время сами "летающие люди", не размышляя много, произвели от того же самого корня "лет" громадное число совсем других слов: "летчик", "летный", "вы´летаться", "подлетну´ть", "подлетка", "облета´ть" (параллельное "обкатать", "объездить") и еще целую кучу. И вот эти-то неученые слова действительно прочно вошли в язык, стали широко известны многим, живут в нем сейчас, множатся, получают нередко переносные значения, то есть стали настоящими живыми словами - живой русской речью. Так можно ли после этого отрицать важность собирания и изучения так называемых профессионализмов, слов, которые, может быть, еще и не все вошли в общерусский литературный язык, но которые уже родились и живут в речи рабочих, инженеров, ученых, военных людей - специалистов разных профессий? Мы убедились, что именно их потоком пополняется общий язык. Кто может сказать заранее, какое из профессиональных слов - слово ли "до´быча", отличное от литературного "добы´ча" местом ударения, или выражение "на-гора´", употребляемое вместо обычного "на´ гору" или "наве´рх" - прочно войдет в него завтра? Очевидно, нужен нам словарь и профессиональных, производственных, специальных слов и выражений.

Тем более ясна необходимость словаря совсем мало кому известных древнерусских слов. Тут и доказывать нечего.

Во-первых, древнерусский язык слишком резко отличается от нашего современного; каждый, кто пробовал читать "Русскую правду" или "Поучение Владимира Мономаха", на себе испытал это. Во-вторых, наш сегодняшний язык вырос из древнерусского. Он сохранил множество древнейших слов в почти неизменном виде (гора, вода, бор, поле, огонь, бой, Русь и т.п.) и значении; тысячи нынешних слов, понятных каждому, являются лишь незначительными вариантами к их же древнему звучанию или значению (вълкъ и волк, слънце и солнце, пълкъ и полк). В-третьих, многие наши сегодняшние слова, которыми мы поминутно пользуемся, утеряли за долгие века свои старые связи. Они могут показаться нам безродными пришельцами, пока мы не найдем их прямых прародителей в языке древних и древнейших эпох жизни нашего народа.

Таким образом, ясно: наряду с толковым словарем литературного русского языка ученым приходится непрерывно работать и над составлением других его словарей - древнерусского, областных, профессиональных. Без них не может обойтись языкознание; необходимы они и просто для культурной жизни всей нашей страны. Так любопытно приглядеться, какова же она, эта работа лексикологов-словарников, подумать, не можем ли и мы с вами хоть чем-нибудь помочь им.

"МУЗЕИ СЛОВ"

Она делится на два важных этапа. Сначала надо собрать все слова, которые интересуют лексикографа, потом их "истолковать", объяснить. Ни в том, ни в другом случае никто не может полагаться на свою память: нет людей, которые держали бы в голове все слова того или иного языка, знали все их значения. Вы не понимаете слова "гном", я забыл глагол "ёрничать", а ваш друг даже представления не имеет о существительном "дио´птр". Мы не включили бы их в словарь, не сумели бы правильно выяснить их смысл. А все они употребляются в русской литературе.

Значит, прежде всего необходимо собрать как можно большую коллекцию слов русского языка, общего современного языка, древнерусского или одного из областных диалектов, в зависимости от того, чем именно мы хотим заняться. Сборы эти всегда и во всех случаях оказываются делом трудоемким и нелегким.

Было время, когда им занимались одиночки-энтузиасты на свой страх и риск. Знаменитый наш лексикограф Владимир Даль посвятил почти всю свою сознательную жизнь составлению большого словаря народной речи. Начал он его юношей, кончил старцем. Вот что рассказывает он:

"С той поры, как составитель этого словаря себя помнит... жадно хватая на лету родные речи, слова и обороты... записывал [он] их без всякой иной цели и намерения, как для памяти, для изучения языка, потому что они ему нравились... Прошло много лет, и записи эти выросли до такого объема, что при бродячей жизни (В. Даль был по профессии военным врачом. - Л. У.) стали угрожать требованием для себя особой подводы... Живо припоминаю пропажу моего вьючного верблюда еще в походе. 1829 года, в военной суматохе, перехода за два до Адрианополя. Товарищ мой горевал по любимом кларнете своем, оставшемся, как мы полагали, туркам, а я осиротел с утратою своих записок; о чемоданах с одеждою мы мало заботились. Беседа с солдатами всех местностей широкой Руси доставила мне обильные запасы для изучения языка, и все это погибло! К счастию, казаки подхватили где-то верблюда с кларнетом и записками и через неделю привели его в Адрианополь. Бывший же при нем денщик мой пропал без вести..."

Это было в 1829 году, а первый том словаря Далю удалось выпустить только в 1861 году. Тридцать лет непрерывного самоотверженного труда позволили ему Собрать около 200000 русских слов, создать книгу, которая и сейчас не утратила цены и значения. Но Даль, не будучи языковедом, не имея специальной подготовки, работал один. Поэтому словарь его изобилует ошибками, неверными толкованиями, неосновательными догадками. Теперь в нашей стране дело изучения слов русской речи ведется иначе. Теперь им занимаются не одиночки, а крепкие коллективы ученых, сотрудников языковедческих учреждений. И те коллекции, которые ими скапливаются, не уместились бы ни на каких "подводах" и "верблюдах": они составляют грандиозные картотеки, целые любопытнейшие "музеи слов".

Возьмите, например, замечательную картотеку словарного отдела Института языкознания в Ленинграде. Она хранит около семи миллионов карточек с записями различных русских слов. Около семи миллионов! Если каждая карточка весит только два грамма, то и то общий вес "музея" равняется четырнадцати тоннам! Какой уж тут верблюд!

Законен вопрос: почему карточек так много? Неужели же русский язык столь необычно богат словами? Неужто их число измеряется миллионами? Естественно спросить и о другом: как составилась такая громадная коллекция? Что она собой представляет? Как работают над ней ученые и для чего именно она нужна?

Разумеется, слов у нас гораздо меньше, чем этих карточек с записями. Сотрудники словарного отдела полагают, что ими зарегистрировано около 400-500 тысяч разных русских слов. Вероятно, в коллекции есть пропуски (она и сейчас непрерывно пополняется), но, в общем, цифра эта близка к исчерпывающей. А для того чтобы понять, для чего необходимо столь чудовищное количество карточек, сто´ит мысленно заглянуть в любой такой "музей слов".

Он не похож на другие музеи, - скажем, на зоологический, с его красивыми витринами, где полярная сова сидит на картонном ропаке, прикрытом искусственным снегом из ваты и бертолетовой соли, а семья утконосов весело полощется под сделанной из стекла поверхностью воображаемой австралийской речки. Не похож и похож!

В картотеке тысячи и сотни тысяч карточек установлены в длинных ящиках наподобие библиотечных каталогов. Каждая карточка размером с почтовую открытку стоит на своем точном месте по алфавиту. Что написано на ней?

На карточке написана какая-нибудь фраза, отрывок из текста книги, документа или кусочек подслушанной кем-либо живой речи. Например:

"Пускай же говорят собаки: ,,Ай, Моська! Знать, она сильна, что лает на Слона!''"

В этой цитате слово "собаки" подчеркнуто или выделено каким-либо способом, а внизу сделано указание: "И. А. Крылов, "Басни", стр. такая-то". Эта карточка стоит в ящике на букву "С", на слово "собака". И если вы возьмете одну из ее соседок, то и на ней вы встретите выписки, в которых - во второй, в третий, в десятый раз - будет встречаться так же подчеркнутое то же самое слово. Зачем это нужно? Неужели ученые не могут запомнить и объяснить даже такое слово, всем известное, совсем простое?

А что оно, по вашему мнению, означает? Ну конечно: "Прирученное человеком хищное животное, близкое к волку, лисице и другим". Что же еще можно добавить?

Но вот я вытаскиваю еще одну карточку. На ней написано довольно странное: "Оставив тяжело нагруженную деревянную собаку на перекрестке двух штреков, мальчик на четвереньках пополз на стоны..." Неужели и тут речь идет о "прирученном хищном животном"? Конечно, нет: лет пятьдесят - сто назад рудокопы называли "собаками" рудничные тележки, на которых отвозили по штольням породу. Можно встретить и такую запись: "По тем кустам пройдешь, столько собак в портки вопьется, скребницей час не отчистишь!" Оказывается, в Псковской области "собаками" называют цепкие семена сорного растения череды´... А что значит сочетание слов "морская собака", "летучая собака"? А сколько совершенно неожиданных значений имеет уменьшительное слово "собачка": это и "гашетка огнестрельного оружия", и "особый зубец в механизме, препятствующий обратному движению", и "клинышек", и "щеколда"... Что же получается?

Выходит, что слово, взятое само по себе, в отдельности от других слов, вне фразы-предложения может оказаться совсем непонятным для нас. И наоборот, каждое новое предложение, новый кусок живой речи иной раз способны дать нам понятие о таком значении хорошо известного слова, о котором мы и не догадывались.

Вот почему и приходится на одно слово делать не одну, а много выписок. Не слишком много, чтобы они не заполняли собой и без того обильный "музей слов", но и не слишком мало; иначе многие и, быть может, очень важные значения этого слова останутся непонятными и незамеченными. Иначе говоря, тут-то и обнаруживается сходство нашего "музея слов" с зоологическим музеем. Там ученые стараются размещать чучела животных в их природной обстановке вовсе не красоты ради, а для того, чтобы можно было правильнее и полнее судить об их особенностях, о том, для чего, скажем, тигру нужна его пестрая раскраска или дятлу упругий жесткий хвост. И здесь языковеды тоже стремятся воссоздать естественные условия, в которых живут слова нашей речи: они ведь никогда не встречаются нам "сами по себе"; они всегда показываются в живой связи с другими словами, мелькают в хороводах предложений, в сложной перекличке с другими своими собратьями,

Теперь этот вопрос, мне кажется, выяснен. Остались другие: как составляются такие коллекции, откуда берутся их карточки, какую работу над ними ведут? Тут нам придется принять в расчет, что, как мы уже говорили, все это может меняться в зависимости от того, с каким именно словесным материалом, с какими потоками могучей реки русского языка мы имеем дело, какую ставим перед собою цель.

В МИРЕ ДАВНО ОТЗВУЧАВШИХ СЛОВ

Представьте себе, что вы историк, занятый чтением старинных рукописей. В грамоте одного из тверских монастырей, помеченной концом XVI века, вам попадается непонятная строчка:

"...и была та земля ране монастырская, и брана на посад под веденцы..."

Что может это значить? Слова "земля", "посад", "брана", "монастырская" понятны. Но что такое "веденцы"? Из одного предложения не выяснишь не только смысла нового слова, но даже ка´к оно звучит в именительном падеже единственного числа: "ведене´ц", как "бубене´ц" или "огуре´ц", "ве´денца", как "у´лица", "гу´сеница", или "веденца´" - вроде "пыльца´", "грязца´". А может быть, еще и "веде´нца".

Еще хуже со значением слова: может быть, эти "веденцы", под которые заняли монастырскую землю, - овощи; действительно, что-то вроде огурцов или капорцев? А может статься, они строения или сооружения наподобие прудов - "копанцев", или просто растения как "саженцы"? Непонятно! Можно, вероятно, порывшись в древних рукописях, найти более ясный отрывок, содержащий это же слово; но для этого надо перерыть сотни старых грамот, книг, документов без большой надежды скоро наткнуться на него. Это, конечно, немыслимо.

Было бы очень печально, если бы не существовало "музеев слов". Вы идете в один из них, - скажем, в наш, ленинградский, - в картотеку словарного отдела Института языкознания. Древнерусскому языку отведено в ней полтора миллиона карточек. Вы заглядываете в них и с благодарностью видите: опытные охотники за старыми словами давно проделали за вас нужную работу: они собрали целый букет примеров на заинтересовавшее вас слово. Читаем их подряд.

Первая карточка ничего нового не дает: "Взято с пермской земли двадцать веденцов..." Тут это слово может значить что угодно. Вторая тоже помогает мало: "Дал вклад Кузьма Устюженский веденец кафтан бархатный черный пуговицы золотые..."

Ясно одно: в именительном падеже единственного числа наше слово звучит как "ве´дене´ц", оно мужского рода. Но предки наши писали не всегда тщательно; к знакам препинания либо вовсе не прибегали, либо расставляли их каждый по-своему. Как понять: кафтан, что ли, назывался веденцом, или же это звание самого "вкладчика" (жертвователя), Устюженского Кузьмы? Туманно. Но, открыв третью карточку, мы с облегчением читаем:

"...а на том месте - лавка Якимки, московского веденца..." Победа! Выяснено твердо: "ве´дене´ц" - человек. Но какой? Означает ли слово это профессию (может быть, он "кузне´ц", "купе´ц"?), характеристику ("глупе´ц", "сорване´ц") или еще что-нибудь? Сказать трудно.

Еще и еще перебираете вы карточки, радуясь тому, что их так много, и, наконец, натыкаетесь на то, что вам нужно:

"...Осипко Осипов с братом по государеву указу приведены в Новгород в веденцах и помогу взяли из казны и, не хотя быть в тягле, заложились у митрополита..."

Вот теперь, если вы историк, перед вами нарисовалась целая яркая картина древней жизни. В те далекие времена существовали на Руси полусвободные переселенцы. Их направляли на пустынные окраины, выдавая на обзаведение ссуды из казны. Эти веде´нцы´, или све´денцы´, становились людьми "тяглыми", подневольными; чтобы выкупиться из царской кабалы, им приходилось закладывать себя самих, точно вещи в ломбарде, у какого-нибудь богатея. Так и Осипко заложил себя и брата митрополиту.

Все стало понятным, но ведь не из одной этой последней карточки, - из всех! Без других примеров и этот не помог бы: а вдруг "привести в веденцах" значит "привести в кандалах" или "в рубищах"? Но мы уже узнали: "веденец" - человек. Так, сличая несколько текстов, можно установить значение даже очень непонятного старого слова. Этим иной раз приходится заниматься самому историку; но постоянно, повседневно этой работой заняты люди, которые хотят снять с других тяжкий труд по разгадыванию старых слов, языковедылексикографы. И для них обширные коллекции "музея слов" - прямая необходимость.

Годами скапливают эти собрания текстов опытные охотники за давно отзвучавшими словами - выборщики словарных отделов. Работа далеко не простая: ни одного слова нельзя упустить; проворонишь его, и кто знает, когда вторично упадет на него глаз человека; может быть, через десятки лет! А с другой стороны, нельзя и выписывать, как хотелось бы, все слова древних рукописей подряд: они загромоздят "музей слов" миллионами ненужных повторений.

То же и с примерами: одни сразу раскрывают точное значение слова, другие не говорят почти ничего. Хотелось бы плохие отбрасывать, но опасно: а вдруг хороших не встретится?!

Я привел в виде образца слово "веденец"; но таких и еще более непонятных слов в древнерусских текстах множество. Существует целая литература споров по поводу многих загадочных выражений, обнаруженных в "Слове о полку Игореве". Что такое "харалу´жная" сталь? Как надо понимать выражение "дебрь Киса´ня"? Кого подразумевал гениальный автор под "дивом", который у него "кычет верьху древа", - птицу, человека или божество? Многие из них не поддаются разгадке именно потому, что нигде, кроме "Слова", не встречаются. Не встретились пока что! Но, может быть, охотники за древними словами их когда-нибудь и найдут еще...

Мне хочется познакомить вас еще с одним занятным примером таких загадок, со словом "вевеля´й".

Вот фраза:

"...а на том возу казна стрелецкая, да иная кладь, да три вевеляя..." Или: "...и в то сельцо приходили стрельцы и с вевеляями..."

Можно подумать: "вевеляй", видимо, какой-то военный инструмент или оружие, только какое именно?

Будь в наших руках эти два примера, дело было бы, пожалуй, безнадежным. Но в "музее слов" не одна и не две карточки содержат каждое любопытное слово. И среди них имеется такая: "...от всяких двадцати ратных человек ставлю я по одному ротмистру или по два рядовых вевеляев".

Выписка сделана из старинной книги по воинскому делу. Она ясно показывает: "вевеляй" - не предмет. Это особый военный чин, звание. Языковедам удалось установить и его значение и самое происхождение слова. "Вевеляй" - переделанное на русский лад немецкое слово "фельдвайбель" (теперь мы произносим его тоже не очень точно: "фельдфебель"). Вевеляи были в допетровской Руси младшими стрелецкими командирами, вроде наших старшин.

Я думаю, вам хорошо понятно, до какой степени важны такие правильно подобранные, тщательно выисканные выписки, какой большой опытностью, умением, знанием дела должны обладать те, кто их собирает по старым документам, - охотники за древними, ископаемыми из архивной пыли словами.

В ПОГОНЕ ЗА ЖИВЫМ СЛОВОМ

Мы говорили сейчас о словах, которые уже давно отзвучали. Их нет больше в мире. Только в древних книгах, на листах выцветших рукописей и грамот остались их отпечатки, их тени. Никто не говорит "кметь", когда нужно назвать воина. Ни один человек не поименует дядю у´ем или мужа ла´дой, как в дни Мономаха. Древние слова подобны потухшим звездам: их давно нет, а до нас все еще доходит их свет, потому что свет идет медленно.

Да понятно: собирать тени нелегко. Зато со словами живой речи дело, наверное, обстоит лучше? Вот, скажем, народный язык, его местные говоры, областные наречия и диалекты. Они же еще живут; с ними все видимо, все ясно... Это - русский язык, а мы тоже русские люди.

Вы думаете, с ними так просто?

Вы идете где-либо по глухому лесу, вдоль реки, впадающей в Белое море. Тропка змеится вперед. И вдруг из-за вековой ели какой-то дедка дружелюбно кричит вам: "Эй, друг! Туды не ходи: там ня´ша!" Что подумаете вы при этом?

Вы подумаете: "Дед либо нерусский, либо шутник! "Няша"! Скажите на милость! Что это: "бука", "бяка"? Нашел чем стращать!"

Но не теряйтесь в догадках; спросите в любой северной деревне и узнаете: нет, "ня´ша" не "бука". "Ня´ша" - на местном наречии болото. А соваться в болото действительно ни к чему.

Слово "няша" известно только на Крайнем Севере. Ни рязанец, ни орловец его не поймут⁴. Зато у них есть свои местные слова, точно так же неизвестные в других частях громадной нашей страны.

Если бы лет сорок назад где-нибудь возле Великих Лук, завидев замурзанного парнишку на деревенском крыльце, вы окликнули его: "Вань, а ваши где?", вы рисковали бы услышать в ответ что-нибудь вроде:

"Да батька уже помеша´лся, так ён на будво´рице орёт; а матка, та´я шум с избы´ па´ше..."

Я думаю, вы побледнели бы: целая семья сошла с ума! На деле же все было очень спокойно; ответ мальчишки можно перевести "с псковского на русский" примерно так: "Отец закончил вторую вспашку поля и теперь поднимает огород возле избы, а мать - та выметает мусор из дому..." Только и всего. Это совсем не бред безумца; это чистый и правильный русский язык, только не литературный, а народный, в одном из его многочисленных наречий.

Было время, наречия эти резко отделялись друг от друга и не менялись веками: ведь жители разных частей нашей родины - тверяки, псковичи, вологжане, куряне - почти никогда не встречались и даже не слышали друг друга. Теперь не то: наша жизнь с ее железными дорогами, почтой, радио, телеграфом, книгами, газетами, воинской службой, обязательным обучением все сильней и сильней стирает все языковые рубежи. Иначе и быть не может. Но кое-какие местные особенности всё еще держатся. Областные говоры и сегодня влияют на общерусский язык. В них гораздо крепче, чем в городской речи, сохраняются следы прошлого. Не приходится удивляться, если языковеды спят и во сне видят: хоть напоследок собрать, запечатлеть, изучить эти вымирающие диалекты: не из них ли вырос и весь наш язык?!

Легко сказать - собрать и изучить! На местных диалектах никто не пишет ни книг, ни документов. Они живут только звуча, только в устах говорящих. И ученым, которые охотятся за их словами, приходится пускаться в далекие, порою нелегкие, странствования.

Местные слова, как лесные птицы, держатся всего прочнее в самых далеких, самых глухих углах страны.

Приходится плыть на их поиски по могучим рекам, пробираться сквозь таежную глушь в последние "медвежьи углы", сквозь "ня´ши" и "со´ломбы", по "крючам" да "запроки´дам" доходить до отдаленнейших поселков, выходить в море с беломорскими или азовскими рыбаками, слушать старых сказочниц и певцов народных "ста´рин" - былин и, как когда-то делал Даль, тщательно, бережно записывать каждое уловленное незнакомое слово. А нужны они науке, эти подслушанные слова? Нужны, и даже очень!

В окрестностях Пскова вы до сего дня можете услышать слово "попелу´шка". Оно значит "серая ночная бабочка". Слово это, видимо, очень древнее; происходит оно от "по´пел" (пепел), а близкие к нему слова можно встретить и в других славянских языках. Псковичи унаследовали его от своих далеких предков. Это совершенно закономерно.

А теперь представьте себе, что где-нибудь в Сибири вам, охотнику за словами, попадается в речи местных жителей это же самое слово. Нигде кругом его нет, а тут вдруг в небольшом районе оно известно каждому. Что это может значить?

Нередко бывает разумно предположить: когда-то, может быть очень давно, этот далекий район был заселен выходцами из-под Пскова. Факт забылся; даже сами правнуки тогдашних поселенцев утратили память о своем происхождении. А слово помнит и свидетельствует о нем.

Когда думаешь о таких случаях, приходит на ум одно растение, обычная сорная трава Европы, "плянта´го", каждому известный подорожник. У подорожника цепкие семена. Он подвешивает их к одежде и обуви проходящих и путешествует, так сказать, "чужими ногами". Именно поэтому он и растет больше всего вдоль пешеходных тропинок.

Едва первые европейские переселенцы появились в Америке, вместе с ними, цепко держась за грубую шерсть чулок и юбок, явился туда и подорожник. Скоро удивленные индейцы стали находить эту чуждую, невиданную траву всюду вдоль дорог, по которым проходили их страшные гонители. И они прозвали ее "следом белого"; плоские листья ее громко кричали им: "Берегись! Тут шел бледнолицый!"

Слово как подорожник: оно никуда не может пойти само. Но его всюду проносят люди. И нередко они уходят, а оно остается, как верный свидетель: тут были они!

Бывает и иначе. В той же Псковской области доныне живут странные обращения рассерженных взрослых к балованным и озорным детям: "Эй, литва´! - кричат ребятам старшие. - Живо уняться, во´льница!"

На первый взгляд, что особенного? Но вспомним, что "вольницей" в старину именно в Новгородской и в Псковской землях именовались полувоенные, полуразбойничьи ватаги забубенных, отчаянных голов, "ушку´йников". Они порою смело боролись за свою родину на войне, но в мирное время не стесняли себя в обращении со своими соотчичами. А в дни известных "литовских войн" соседние феодалы приводили в эти же края дружины своих воинов, вероятно усердно грабивших и разорявших население. Надо думать, и те и другие основательно похозяйничали тут, если даже теперь, спустя века и века после того времени, здесь, и только здесь, всякий озорник-буян именуется либо "вольницей", либо "литвой". Тут уж слово свидетельствует о делах и событиях далекого прошлого не своими путешествиями, а, наоборот, самым фактом своего появления и оседлого существования в определенном, строго ограниченном районе.

Все это не могло не обратить на себя особого внимания языковедов. Не говоря уже о словарях, они начали, на основании собираемых записей областных слов, составлять особые "лингвистические карты", основав специальный отдел языковедной науки - "лингвистическую географию".

Вы, разумеется, видели на обычных картах извилистые линии, именуемые разными словами с неизменной приставкой "изо" (по-гречески - "равный"): изобаты (кривые, соединяющие места равных глубин в море), изотермы (кривые равных температур), изобары (линии одинакового давления воздуха), изогипсы (линии, соединяющие одинаковые высоты). Карты эти позволяют географам, климатологам, морякам судить о многих явлениях природы. На лингвистические карты наносятся похожие линии - изоглоссы; они соединяют между собою пункты, в которых наблюдены одни и те же слова, одинаковые формы слов, сходные грамматические явления. Изоглоссы слов "вольница" и "литва", несомненно, почти совпадут; они, как кольцом, охватят старые псковские и новгородские земли; они очертят тот район, который подвергался некогда то вражескому, а то и "дружескому" разорению. Изоглоссы, вычерченные по другим словам, одни пролягут от Новгорода на восток, обрисовывая пути, по которым предприимчивые новгородцы колонизовали некогда Приуралье, другие потянутся от Великих Лук к юго-западу, указывая на старые связи южных псковичей с белорусами... И, как опытный геолог, наметив на карте точки, где находят в слоях земли остатки каких-нибудь древних раковин, уверенно говорит: "Тут было море!" - так языковед по своим изоглоссам судит о таких передвижениях давних обитателей земли Русской, о которых не сохранилось никаких свидетельств у историков. Как же не сказать, что собирание и этой части "музея слов" является пусть не легким, но увлекательным и важным делом!

Примечания:

¹В. И. Ленин сжато и точно описал это удивительное свойство речи, заметив: "чувства показывают реальность; мысль и слово - общее", (В. И. Ленин. Философские тетради. Сочинения, изд. 4-е, т. 38, стр. 269.)

²Вот что рассказывает один исследователь о "картинных словах" якутского языка, у нас в СССР.

"Возьмем слово БООДОНГНООБУТ... Человек, к которому оно относится, должен быть толстым, с отвислым животом. Плечи и вообще все его члены должны быть коротки, толсты, округлы; иначе сказали бы БЫАДАНГИААБЫТ. Должен быть медлителен в движениях, ходить, переваливаясь с ноги на ногу, - иначе выразились бы МОЛООБУТ, БОЛТОХОЧЧУЙБУТ, БОЛТОНГНООБУТ, наконец..."

Вот какими детально-описательными могут быть такие "картинные" слова.

³Есть второе, философское, значение этого термина. Мы им сейчас заниматься не будем. Для нас существенно, что большинству моих читателей ни то, ни другое значение неизвестны. Значит, это профессиональные слова.

⁴Но вот геологи, работавшие на северо-востоке нашей страны, судя по полученному мной от одного из них письму, уже включили это слово в свою профессиональную речь. У них оно означает прослойку жидкой грязи, встреченную в шурфе или буровой скважине.

<Prev

Contents

Next>