....я получил огромное преимущество над более умными учениками. Все они продолжили изучение латыни, греческого и других не менее замечательных предметов. Я же учил английский. Считалось, что мы настолько безнадежны, что можем учить только английский. Обязанность обучать самых тупых учеников самому неуважаемому предмету, а именно умению писать на обычном английском языке, была возложена на мистера Сомервелла, очаровательнейшего человека, у которого я в большом долгу. Он знал, как нужно учить. Он преподавал язык так, как никто никогда этого не делал. Мы не только досконально освоили грамматический разбор, но и постоянно практиковались в синтаксическом анализе. У мистера Сомервелла была собственная система. Он брал достаточно длинное предложение и разбивал его на составные части, используя черные, красные, синие и зеленые чернила. Субъект, глагол, объект: определительные придаточные предложения, условные предложения! У каждого был свой цвет и своя группа. Это было своего рода натаскивание, и мы занимались им почти ежедневно. Поскольку я оставался в третьем отделении четвертого класса в три раза дольше, чем кто-либо еще, я проделывал это в три раза больше. Я выучил разбор в совершенстве. Так в мою плоть и кровь вошла основная структура обычного британского предложения -- а это штука благородная. И когда в последующие годы моим школьным товарищам, которые когда-то выигрывали призы и грамоты за написание таких прекрасных латинских стихов и лаконичных греческих эпиграмм, пришлось снова снизойти до обычного английского, чтобы заработать на жизнь или завоевать положение в обществе, сам я не ощутил никаких трудностей. Естественно, я настроен в пользу того, чтобы мальчики изучали английский. Я бы сделал так, чтобы все они изучали английский, а потом разрешил бы самым умным, в качестве особого поощрения, учить латынь и для удовольствия -- греческий. Но единственное, за что бы я их порол,-- это за незнание английского. Причем здорово бы порол.
....

Это особенно сильно проявилось, когда я сдавал приемные экзамены в Харроу. Впрочем, директор, мистер Велддон, весьма либерально отнесся к моей латинской прозе: он проявил проницательность в оценке моих общих способностей. Это еще более удивительно, если учесть, что я не смог ответить ни на один вопрос письменного экзамена по латинской грамматике. Я написал свое имя в верхней части страницы. Написал номер вопроса -- I. После долгих раздумий поставил эту цифру в скобки -- (I). Но после этого мне не удалось придумать ничего, что приближалось бы к решению вопроса или хотя бы имело какое-нибудь к нему отношение. Совершенно случайно на листе откуда-то появилась чернильная клякса и несколько смазанных пятен. В течение целых двух часов я сидел, уставившись на эту печальную картину, после чего сострадательные помощники собрали мой листок вместе с произведениями остальных претендентов и положили их на стол директора. Именно на основании этих неясных признаков образования мистер Веллдон и сделал вывод о том, что я достоин учиться в Харроу. Это делает ему честь. Этот факт показывает, что он был человеком, способным заглянуть под оболочку и увидеть суть, человеком, чье мнение не зависело от бумажек. Я всегда относился к нему с большим уважением.

ХАРРОУ
Мне едва исполнилось двенадцать лет, когда я вступил на негостеприимную территорию страны экзаменов, по которой мне суждено было путешествовать в течение следующих семи лет. Эти экзамены стали для меня великим испытанием. Те предметы, которые были самыми важными для моих учителей, как правило, нравились мне меньше всего.
Я бы предпочел, чтобы меня проверяли по истории, поэзии и в написании сочинений. Со своей стороны, экзаменаторы испытывали пристрастие к латинскому языку и математике. И их желание одерживало победу. Более того, вопросы, которые они задавали, спрашивая меня по обоим этим предметам, чаще всего оказывались теми вопросами, на которые я не мог предложить удовлетворительного ответа. Я бы предпочел, чтобы меня спрашивали о том, что я знаю. Они же всегда старались спросить о том, чего я не знал. В тех случаях, когда я готов был с охотой продемонстрировать свои знания, они стремились уличить меня в незнании. Такой подход приводил к одному-единственному результату: я не очень хорошо показывал себя на экзаменах.

Как же я ненавидел эту школу и какой беспокойной жизнью жил в ней в течение более чем двух лет. Я очень мало продвинулся в учебе и еще меньше -- в спортивных играх.
Я считал дни и часы, остававшиеся до окончания каждого семестра, когда можно было сбежать домой с этой ненавистной каторги и расставить своих солдатиков в боевом порядке на полу в детской. Самое большое наслаждение, которое я испытывал в те дни, доставляло мне чтение. Когда мне исполнилось девять с половиной, отец подарил мне <<Остров сокровищ>>, и я помню, с какой радостью я проглотил эту книгу. Учителя сразу же увидели во мне одновременно отсталого и не по годам развитого ребенка, который читает неподходящие ему по возрасту книги и в то же время занимает последнее место по успеваемости в своем классе. Они восприняли это как личное оскорбление. В их распоряжении имелся большой набор средств принуждения, но я был упрям. Если предмет не возбуждал моего ума, воображения или интереса, я не мог и не хотел его изучать. За все двенадцать лет, что я провел в школе, никому не удалось заставить меня написать стих на латыни или выучить хоть что-нибудь из греческого, исключая алфавит. Я вовсе не оправдываю себя за это глупое пренебрежение возможностями, предоставленными за такие большие деньги моими родителями и так настойчиво предлагаемыми моему вниманию моими наставниками. Возможно, если бы мое знакомство с древними началось через их историю и обычаи, а не грамматику и синтаксис, мои отметки были бы лучше.
...

Он, похоже, был весьма удовлетворен моим ответом, причем настолько, что я даже осмелился задать вопрос.
-- Сэр, а что все это означает?
-- То, что написано, то и означает. Mensa, то есть стол. Mensa -- это существительное первого склонения. Всего существует пять склонений. Ты выучил единственное число первого склонения.
-- Но что это значит? -- настаивал я.
-- Mensa означает <<стол>>,-- ответил он.
-- Тогда почему mensa означает еще и <<о стол>>,-- поинтересовался я,-- и что означает <<о стол>>?
-- Mensa, <<о, стол>>,-- это звательный падеж,-- ответил он.
-- Но почему <<о, стол>>? -- с искренним любопытством переспросил я.
-- <<О, стол>> ты будешь использовать при обращении к столу, призывая стол. -- Тут, видя, что до меня не дошло, он пояснил: -- Ты используешь эту форму, когда говоришь со столом.
-- Но я никогда такого не делаю! -- выпалил я в искреннем удивлении.
-- Если ты будешь дерзить, то тебя накажут, причем, уж поверь мне, накажут самым суровым образом,-- пообещал он, закрыв прения этим веским аргументом.
Таково было мое первое знакомство с классическими языками, из которых, как мне говорили, многие из наших умнейших мужей извлекают утешение и выгоду.
...

Представьте, как я сижу там мрачным вечером, с щемящим сердцем, и смотрю на первое склонение:

<<Mensa - стол;
mensa - о стол;
mensam - стол;
mensae - стола;
mensae - к столу или для стола;
mensa столом, со столом или из стола.>>

Боже мой, что бы это могло значить? Где тут хоть какой-то смысл? Все это показалось мне полнейшей белибердой. Оставалось только одно -- выучить все это наизусть. Посему я и приступил, скрепя сердце, зазубривать выданный мне урок, больше смахивавший на какую-то шараду.
В назначенный срок учитель вернулся.
-- Ты все выучил? -- спросил он.
-- Мне кажется, сэр, что я могу это повторить,-- ответил я и промямлил указанный текст.

лауреата по литературе: У.Черчилль, из автобиографии.

Школа, которую родители выбрали для моего образования, была одной из самых модных и дорогих в стране. Обучение в ней строилось по итонской модели и было направлено прежде всего на подготовку к этому учебному заведению. Считалось, что это самое последнее слово среди школ.
.....
Когда мы прибыли в это заведение, был сумрачный ноябрьский день. Мы выпили чаю с директором, с которым моя мама вступила в легкую и непринужденную беседу. Я был всецело озабочен тем, как бы не выплеснуть чай из чашки, что означало бы <<плохое начало>>. В то же время я чувствовал себя несчастным при мысли о том, что меня бросят одного среди всех этих незнакомых мне людей в этом огромном, суровом, пугающем месте.
....
Меня завели в класс и велели сесть за парту. Все остальные ученики были в этот момент на улице, и я оказался один на один с классным наставником. Он достал тоненькую книжицу в зеленовато-коричневой обложке, страницы которой были заполнены словами, напечатанными различными шрифтами.
-- Ты ведь раньше никогда не занимался латынью, не так ли? -- спросил он.
-- Нет, сэр.
-- Это латинская грамматика. -- Он раскрыл потрепанную страницу. -- Ты должен выучить вот это,-- сказал он, показывая на слова, заключенные в рамку. -- Я приду через полчаса и проверю, что ты знаешь.

http://www.mult.ru/projects/mas/mults/mult_87.html

Наконец добрался до машины! Опять лечил своего пса. Ох-охо, как же тяжко когда они болеют! Легче самому всё это пережить, чем видеть такое!

Пробежался галопом по форуму - как много всего интерестного ... Постараюсь прочитать всё.
А пока есть у меня вопрос. Может кто удовлетворит моё любопытство.
В "Мастере и Маргорите" Воланд, возмущённый мухлёжем Бегемота, говорит, что он ведёт себя, как мостовой мошенник (или мошенник на мосту?). За точность не ручаюсь, но что-то в этом роде.
Что это за мошенник и что за мост? Что имеется в виду? От куда это пришло? У меня такое впечатление, что я где-то ещё это видел. Где?
Как говорится в бородатом анекдоте, заранэе благадарэн!

Я всё ейное читал. БОльшую (и лучшую) половину - в оригинале. А перечислил то, что МОГУ перечитывать. То есть то, что находится на уровне. "Флоренция" к таковым не относится. Как и вообще вся последняя (по времени) половина творчества. А то и две трети.