<Prev

Contents

Next>

Глава 6
ГЛОКАЯ КУЗДРА (часть 1)

Мы теперь хорошо знаем, что´ такое слово, целое живое слово, - слово, так сказать, "видимое снаружи".

Мы рассматривали разные слова. Нам известно кое-что и об их жизни. Мы знаем: подобно тому как машина бывает сделана из железа и меди, так и слово состоит из звуков.

Но ведь машина не просто "состоит" из железа. Железо - только материал, который образует ее части. Человеческое тело тоже не "состоит" просто из клеток: из них состоят его органы. Оно же само устроено уже из этих органов, и устроено очень сложно.

Никто не мешает нам задать себе вопрос: а как же устроено слово нашей речи? Из каких частей состоит оно? Что у него внутри?

Попробуем приглядеться к анатомии слова. Для этого придется вскрыть его, так сказать, развинтить, разъять на части. Начнем мы и тут издалека.

"КАЛЕВАЛА" И "ГАЙАВАТА"

Около полувека назад в нашей литературе одно за другим произошли два замечательных события. На русский язык были заново переведены интереснейшие произведения: "Гайава´та" - собрание преданий североамериканских индейцев-ирокезов, обработанное и изданное в свое время знаменитым поэтом Генри Лонгфелло, и прекрасный свод карело-финских народных легенд - "Ка´левала".

"Гайавата" была переведена с английского языка И. Буниным, "Калевала" - прямо с финского Л. Бельским.

Оба перевода имели одну интересную для нас особенность: и там и тут стихи были написаны совершенно одинаковым четырехстопным и восьмисложным размером. Сходство настолько велико, что какой-нибудь шутник-декламатор мог бы, начав читать "Калевалу", затем незаметно перейти к стихам из "Гайаваты", и люди неосведомленные не заметили бы этого перехода. Судите сами:

Такое удивительное сходство не было случайным. Обе поэмы передают сказания народов, родившиеся и созревшие в далекой глубине времен. Дух их во многом одинаков. Что же до стихотворной формы, то она оказалась одинаковой в обоих случаях по особой причине: Лонгфелло после долгих поисков принял для своей работы именно тот размер¹, который нашел в финских записях "Калевалы". Все это не более как курьезное совпадение, но для нас сейчас оно имеет особое значение.

И Бунин и Бельский были хорошими мастерами стихотворного перевода; они справились со своими задачами отлично. Но любопытная вещь: в предисловиях к книгам оба обратили внимание на чрезвычайную трудность, с которой встретился каждый из них. В чем она заключалась?

Вот тут-то и начинается самое занятное.

Л. Бельский горько жаловался на чрезвычайную краткость русских слов. Финские слова, говорил он, отличаются удивительной сложностью состава и непомерной длиной. В восьмисложную строку финн умещает два, редко-редко три слова. Русских же слов, чтобы заполнить то же пространство, требуется три-четыре, порою пять, а в отдельных случаях и шесть. Вот сравните первые строки "Калевалы" в финском подлиннике и в переводе Бельского:

При таком соотношении получается, конечно, очень неприятная вещь: русская речь все время как бы опережает финскую: финский стих непрерывно отстает. А все дело в том, что русские слова очень коротки.

Все это звучит вполне естественно, тем более что Бельский приводил в виде примера такие действительно довольно длинные финские слова, как "Sananlenn\"atinvirkkamies", означающее "телеграфист": одного такого слова вполне хватит на целую строку "Калевалы", - в нем как раз восемь слогов, если не все девять.

Но беда-то вот в чем: Бунин сетовал на прямо противоположную трудность. Он указывал на непомерную длину русских слов, делающую особенно мучительным перевод с английского языка, слова которого весьма коротки. Восьмисложная строка лонгфелловской поэмы вмещает в себя пять, семь и даже восемь английских слов, а русских в нее еле-еле уложишь четыре, пять, да и то редко. Английский стих бежит вперед, как подстегнутый; русский безнадежно и медлительно отстает... А в чем дело? Дело в большой длине русских слов!

И, подобно Бельскому, Бунин иллюстрировал свои жалобы подбором множества коротких слов - английских. Они в подавляющем большинстве были односложными: "бук" (book) - книга, "пэн" (pen) - перо, "биг" (big) - большой, "пиг" (pig) - свинья, "ту рид" (read) - читать, и т. д.

Все это производит крайне странное впечатление. Каковы же, спрашивается, на самом деле русские слова - длинны они или коротки? Кому верить? Но, с другой стороны, как можно говорить так о словах какого бы то ни было языка? Ведь, наверное, в каждом встречаются среди них и более длинные и более короткие... Разве у слов, как у призываемых на военную службу новобранцев, можно установить какую-то среднюю норму "роста"?

А в то же время, если на деле английские слова почему-то всегда оказываются короче русских, а русские короче финских, то отчего это зависит? Пожалуй, тогда любопытно поставить такой оригинальный вопрос: какое из человеческих слов является самым длинным во всем мире и, наоборот, которое из них может получить звание чемпиона краткости?

Такой вопрос поставить можно. Правда, ученый-языковед вряд ли отнесется к нему благожелательно. Вероятнее всего, он назовет его "не имеющим никакого интереса", может быть, даже "пустым". Но ведь мы пока еще не ученые-языковеды; нас и это может заинтересовать. А разбирая даже столь несерьезную проблему, мы можем попутно столкнуться с такими явлениями внутри слова, с такими его особенностями, с такими закономерностями, свойственными различным человеческим языкам, которые никак уж не назовешь ни малозначительными, ни несерьезными. Так не будем стесняться поднимать и так называемые "пустые вопросы". Как сказал когда-то Д. И. Менделеев, "истина часто добывается изучением предметов на взгляд малозначащих".

УДИВИТЕЛЬНЫЙ РОБИНЗОН КРУЗО

Вот вам задача: садитесь и напишите на русском языке самый маленький рассказик, строк в пять или десять, но так, чтобы в нем не было ни единого слова больше чем в один слог "длиной".

Сделать такую вещь всерьез почти немыслимо. Шутки ради попытаться можно:

"Я в тот миг шел с гор в лес. Шел вниз, там, где ключ. Влез в лог. Глядь - кто там? Пень иль зверь? Ой нет, то - барс! Я так, сяк... Мой ствол пуст, пуль нет... Как быть? Вот я стал бел, как мел... Раз - и в тень! Цап за нож, а нож - бряк у ног вниз, в мох... Ни сядь, ни встань! Бьет дрожь... Во лбу гром, звон, хоть плачь! И что за страх? Стыд и срам...

Вдруг из-под трав - шасть еж! Хвать мышь за хвост - и в куст: чтоб мышь ням-ням. Чтоб съесть! Я в сей бок, барс в тот! Скок, прыг... Шаг, два, три, пять, сто... Все вдаль, все вдаль!.. Где зверь? Вдруг - мрак, глушь, тишь...

Я сел на пень. Зуб о зуб так: щелк, щелк! А мне в мозг мысль: ведь я трус! Да! да! Трус!"

Как видите, я довольно долго боролся с тем твердым законом русского языка, который не позволяет нам обходиться только односложными словами. Нельзя сказать, чтобы я одержал полную победу: рассказик получился неважнецкий: читать его так же трудно, как идти по железнодорожным шпалам².

А ведь надо заметить, что я составлял его очень простым способом, подбирая, так сказать, не слова по мысли, а подходящие мысли по заранее намеченным словам. Куда труднее было бы рассказать или пересказать таким образом даже самую простую, но уже готовую историю. Но вот однажды мне лопала в руки довольно толстая английская книжка: "Робинзон Крузо" для самых младших школьников, едва начинающих читать.

Поверьте, если можете: заботливые британские педагоги переписали весь роман так, что в нем, кроме имен собственных, не осталось ни единого слова длиннее, чем в один слог! И, надо сказать, на первый, по крайней мере, взгляд и слух, эта искусственность не бросалась в глаза, не была очень заметной. Почему?

Чтобы понять это, достаточно прочитать (даже не понимая их смысла) любые несколько строк из какого угодно английского стихотворения. Возьмем для примера хотя бы начало серьезной, отнюдь не шуточной, поэмы Дж. Байрона: "Шильонский узник".

My hair is grey, but not with years,
Nor grew it white in a single night,
As men's have grown from sudden fears..."

Наверное, вы помните, как звучит это начало в превосходном русском переводе его, сделанном В. А. Жуковским:

Взгляните на меня: я сед,
Но не от хилости и лет;
Не страх внезапный в ночь одну
До срока дал мне седину...

В подлинном тексте - 23 слова, в русском - 22. Но Байрону понадобились три восьмисложные строки там, где Жуковский едва уложился в четыре. Откуда взялась лишняя строка? Подсчитайте: из английских слов односложны, строго говоря, 21, потому что такие слова, как "have" (произносится "хэв") и "white" (звучит как "уайт"), для англичанина имеют явно по одному слогу и только "single" и "sudden" являются двусложными. А в русском переводе?

У Жуковского односложных слов только 15, двусложных - 3. Остальные четыре ("внезапный", "хилости", "взгляните" и "седину") содержат по три слога каждое.

Нельзя при этом забывать, что В. А. Жуковский, безусловно, очень старательно подыскивал для перевода самые короткие русские слова; не мог же он допустить, чтобы строка Байрона по-русски стала в полтора или два раз длиннее!

Теперь ясно: английскому языку "краткословие" действительно очень свойственно. Более того, англичанина затрудняет произнесение слов больше чем в дватри слога длиной: таких в его словарном запасе крайне мало. По этому поводу можно даже вспомнить забавный рассказ.

Один человек, русский, поспорил будто бы с неким заносчивым англичанином, чей язык труднее изучить. Чванливый британец полагал, что трудность языка - лучшее доказательство его совершенства, и страшно кичился своим знаменитым по сложности произношением. "Попробуйте научитесь выговаривать эти звуки правильно! - хвастался он. - А у вас? Ну какие там у вас затруднения? Да я выучусь по-русски в несколько дней!"

Пока дело шло о произношении звуков и о их изображении на письме, русскому и впрямь пришлось туговато: он чуть было не сдался. Самонадеянный соперник торжествовал уже.

Но вот началось чтение текста. "И тут, - говорит автор, - я задал ему прочитать одну фразу. Самую безобидную фразу: "Берег был покрыт выкарабкивающимися из воды лягушками". "А, голубчик, - сказал я ему. - Что? Не выходит? Пустяки! Заучите это наизусть! Ничего, ничего, не пугайтесь: я не спешу..."

Затем я рассмеялся сатанинским смехом и ушел. А он остался выкарабкиваться из этой фразы. Выкарабкивается он из нее и до сих пор".

Как говорит итальянская поговорка: "Если это и не правда, то это хорошая выдумка".

Так обстоит дело с английским языком. А с финским - наоборот. Слова финской речи, конечно, бывают самого различного "размера", порой даже короче соответствующих русских: работа - "тюо"; девушка - "нэйто"; пуговица - "на´ппи". Но для финского языка характерны не короткие, а, наоборот, очень длинные, многосложные слова:

Именно они приводили в отчаяние Бельского, переводчика "Калевалы". Именно по сравнению с ними наши русские слова по своей "длине", по числу звуков и слогов, на которые их можно разделить, кажутся такими "коротенькими". Именно их мы и будем иметь в виду, разрешая вопрос о причинах "длиннословия" и "краткословия" различных языков.

Так что же? Финский язык как раз и является всемирным чемпионом такого, "длиннословия"? Отнюдь нет! И Бельского и Бунина, который с таким трудом переводил "Гайавату" с английского, "короткословного" языка, могло бы утешить одно соображение: их труд был "детской игрой" по сравнению с работой американских фольклористов, собиравших и перелагавших индейские легенды в английские стихи. Почему? Да потому, что им-то ведь приходилось иметь дело с индейским языком. А вот полюбуйтесь на индейское (племени паю´т) слово, которое сами языковеды называют "немножко длинноватым даже и для этого языка, но все же отнюдь для него не чудовищным":

"Виитокучумпункурюганиюгвивантумю".

Ничего себе словечко, а?

Очевидно, способность к производству либо очень коротких (то есть малосложных), либо очень длинных (многосложных) слов бывает действительно не в одинаковой мере свойственна всем языкам.

Но тогда ответ на вопрос "От чего зависит и чем регулируется, управляется эта способность?" - является уже отнюдь не пустым вопросом.

АНАТОМИЯ СЛОВА

Когда мы рассматривали гнездо корня "лов", нам встречались слова разного "состава" и разного "размера".

Мы видели и русские и болгарские "лов", равнозначные слову "охота". Они были замечательны тем, что состояли как будто "из одного только корня".

Однако рядом с этими словами мы встречали и совершенно иначе устроенные:

В этом как будто нег ничего удивительного. Любой школьник отлично знает, что´ это за части. Это так называемые аффиксы. Они разделяются на приставки, стоящие перед корнем, суффиксы - следующие за ним, и окончания, место которых на конце слова.

Каждому известно: мало слов, которые состояли бы из одного лишь корня. Большинство устроено гораздо сложнее. Но что же тут интересного?

А вот, например, что.

Совершенно ясно: "краткость" и "длина" русских слов прямо пропорциональны сложности их устройства. Слова, состоящие из одного только корня, волей-неволей короче, чем те, которые построены из корня и других частей. Но тогда приходится, по-видимому, сказать, что в нашем основном вопросе - какое слово самое длинное? - всё дело в аффиксах слов. Видимо, те языки, которые богаче и щедрее в употреблении аффиксов, имеют более длинные слова: там же, где их роль меньше, где их не так много, там и слова короче.

Это бесспорно, если только все языки строят свои слова по тому же способу, что и русский язык, то есть присоединяя к короткому корню множество дополнительных частей и перед ним и после него. Но верно ли такое предположение? Нет, не верно.

ЯЗЫКИ "НА ШИПАХ", ЯЗЫКИ "РОССЫПЬЮ" И ЯЗЫКИ "НА КЛЕЮ"...

Посмотрим, как склоняется слово "рука" в русском и в болгарском языках.

Очень легко заметить разницу. В русском языке "склонять" - это значит изменять само слово, присоединяя к одному и тому корню все новые и новые окончания.

А в языке болгарском "склонять" - значит, ничего не меняя в самом слове, сочетать его то с тем, то с другим предлогом. Та работа, которую у нас выполняют при этом окончания, то есть части самого слова, там выполняется совсем другими словами - предлогами. Значит, бывают языки, где аффиксы играют меньшую роль, чем у нас. (Правда, сто´ит в болгарском языке перейти от единственного числа к множественному, как положение изменится: изменение появится и тут: "ру´ки" по-болгарски будет "руце´". Но все падежи множественного числа опять-таки ничем не изменят этой единой формы слова.)

Возьмем теперь другой пример и из другого языка.

Вот русское слово "мочь".

Вот английский глагол "кэн" (мочь).

Оба глагола можно спрягать:

Как видите, многочисленным и разнообразным суффиксам и окончаниям русского языка внутри английского слова ничего не соответствует. А вне его их работу исполняют, местоимения "ай", "хи", "уи", то есть "я", "он", "мы" и т. д.

Точно так же мы, чтобы от одного слова произвести другое, применяем наши суффиксы (смех - сме+ять+ся; дом - дом+ик), приставки (за+сме+ять+ся) и окончания.

А англичане для той же надобности очень часто ничего не меняют в самом слове. Но перед ним, для производства, скажем, глагола от существительного, они ставят словечко "ту". Это "ту" как бы говорит: "Внимание! Здесь данное слово, то же слово, надо понимать уже не как существительное, а как неопределенную форму глагола!"

Мы, спрягая глагол, меняем суффиксы и окончания. А они, как вы видите, довольствуются тем, что, ничего в нем не трогая, ставят перед ним различные местоимения:

По-русски нельзя осмысленно сказать "я сме..." или "он работ...", а по-английски - пожалуйста.

Зато мы спокойно говорим просто "смеюсь", и все понимают, что речь идет обо мне, а не о нем и не о тебе.

По-английски же это немыслимо: никто не разберет, про какое лицо идет речь, если я просто скажу "кэн". Правда, и здесь, как в болгарском языке, нельзя обойтись без оговорок. Глагол "кэн" в этом смысле редкость: все остальные глаголы в третьем лице единственного числа получают все же окончание "-s":

Причастия тоже образуются при помощи особого суффикса "-инг": "рид-инг" (read-ing) - "читающий"; "смоук-инг" (smok-ing) - "курящий".

Однако, так или иначе, суффиксы, окончания - всё это играет в английском языке несравненно меньшую роль, чем у нас; меньшую даже, нежели в болгарском.

Возьмем для примера то же слово "смоук".

Не следует только думать, что английский язык является, так сказать, образцовым среди языков с неизменяемыми словами. Совсем нет.

Подобно болгарскому, он еще сравнительно недавно (не забудьте только, что для языковеда слово "недавно" может означать и пять и десять столетий назад!) был, употребляя научный термин, языком "аффигирующим". Он тогда походил на наш русский язык или на латынь древности. Как и они, он широко и свободно прибегал к суффиксам, префиксам, окончаниям для изменения и производства слов. Все эти "аффиксы" сливались с корнями и друг с другом очень плотно, как сливаются части деревянных предметов, изготовленных столяром "на шипах". Прирастая к корням, они усложняли состав слова, придавали им, естественно, и всё большую длину.

Затем мало-помалу английский язык потерял эту свою способность. Суффиксы и флексии были уволены, так сказать, в отставку. На их место встали совершенно другие способы и приемы обращения со словами. Дело зашло столь далеко, что, если оно будет и дальше развиваться в этом направлении, английский язык превратится когда-нибудь в язык совершенно иного типа, не "аффигирующий", не "на шипах". Он может уподобиться тогда тем языкам, которые названы наукой "корневыми", или "изолирующими", и которые несколько десятилетий назад носили еще всем известное, хотя по разным причинам и неправильное, название языков "бесформенных", "аморфных". Если постараться распространить и на них наше несколько легковесное сравнение, их пришлось бы назвать не "клееными" и не "свинченными" языками "на шипах", а "языками россыпью". Сейчас я попытаюсь показать вам, почему такое название к ним подходит.

Пример стопроцентно-корневого, изолирующего языка в его чистом виде подыскать не так-то просто: чаще всего такие языки относятся к малоизвестным языковым семьям и не слишком хорошо изучены. Но кое-какие важные свойства и особенности этого типа можно наблюсти, рассматривая могучий и древний язык, проживший долгую историческую жизнь и испытавший ряд глубоких изменений. Пять и шесть тысячелетий назад в мире существовало не одно государство, но только Китай дожил как целое с тех пор до наших дней. Были на свете языки шуммерский, ассирийский, хеттский, египетский; от них остались только молчаливые надписи, которые мы расшифровываем с таким трудом. А китайский язык живет и сейчас и изменяется, подобно самым молодым языкам мира. Понятно, что на протяжении такого грандиозного периода он не мог остаться неизменным. Когда-то, предполагают специалисты, он был языком полностью "корневым". Сегодня он все сильнее приобретает черты, свойственные языкам "аффигирующим". Но от прошлого он сохранил достаточно пережитков, чтобы мы могли на его примере уяснить себе лицо "языков россыпью".

Загляните в китайскую грамматику для иностранцев (учебники для самих китайцев написаны иероглифами: в них вам не разобраться). Сразу же вам бросится в глаза одно: небольшая длина, немногосложность слов. Предложения-примеры почти всегда состоят из слов односложного, двусложного, куда реже - трехсложного состава:

Это значит: "Он не хотел говорить ,,да'', однако не произнес и ,,нет''".

Возьмите другую фразу:

"Во вэньго сюйдо жэнь ла; тамынь ду шы чжэян шо".

В переводе она значит: "Я расспрашивал уже многих; все говорят одно и то же".

Как видите, слова недлинны, хотя и не все односложны. Китаисты объяснят вам: это естественно. Хотя теперь китайский язык все дальше отходит от первоначального "корневого" типа, все же по происхождению он остается языком корневым и даже более того - моносиллабическим, однослоговым. По этой причине, изучая его, натолкнемся на чрезвычайно любопытные, даже странные для европейца явления и особенности, совершенно несвойственные нашим языкам.

Понятно, что в чисто корневом языке не может быть решительно никаких аффиксов, никакого изменения формы слов: недаром в свое время подобные языки называли, как я уже сказал, "бесформенными". Простые односложные слова таких языков трудно сравнивать даже и с нашими "корнями": непонятно, что´ можно считать "корнем" растения, у которого вы не видите ни стебля, ни листьев, ни ветвей! Если уж нужно сравнение, слова такого языка можно уподобить "марсианам" Герберта Уэллса: у этих существ все тело представляло собой голову; не было ни туловища, ни конечностей, ничего. Голова, и только!

Чтобы дать некоторое, очень отдаленное представление о таких словах, указывают обычно на те из наших слов, которые по своему составу не отличаются от корней вроде:

или на немецкие и английские:

В этих двух языках такие слова-корни обладают даже способностью сливаться друг с другом без всяких видимых изменений в слова-двояшки, точно их магнитом притягивает одно к другому:

Однако между ними и словами "моносиллабических" корневых языков огромная и существенная разница.

Мы, русские, люди аффигирующие, всегда чувствуем, что к каждому нашему корню в любой миг можно присоединить и приставку, и суффикс, и окончание. Мы не можем даже мысленно отнять от них способности к изменению: только ею слова и живут в предложении.

Именно благодаря этим "формам" слова мы можем склонять имена, спрягать глаголы, производить от одного слова другое, связанное с ним по смыслу, превращать существительные в глаголы или глаголы в прилагательные. Благодаря им - только благодаря им - мы получаем возможность легко и свободно построить из отдельных кирпичиков-слов целое живое предложение, выразить любую мысль. Что´ бы вы стали делать, если бы вам вместо обычных слов дали несколько не поддающихся никаким изменениям слов-корней, вроде:

и попросили бы, ничего не меняя в них, рассказать при их посредстве какую-нибудь историю?⁴ Сомневаюсь, чтобы у вас что-либо получилось. А ведь корневые языки потому-то раньше и называли "аморфными", что они обходятся без всякого изменения корней.

Как же это возможно?

Существенную роль играет в них при построении предложений сам строго узаконенный порядок слов, точно выверенное сочетание данного слова с соседними. В связи с этим одно и то же слово может принимать на себя весьма различные роли в предложении.

Вот, например, сочетание слов "хао жень" переводится на русский язык, как "хороший человек". Каждый из нас сделает из этого вывод, что если "жень" - существительное "человек", то "хао", очевидно, прилагательное в единственном числе и именительном падеже мужского рода.

Но не так просто это. Вот вам другое китайское предложение:

Означает оно в целом: "Он хорошо говорит по-китайски". Но если попытаться перевести его дословно, буквально, то у нас получится что-то вроде:

Легко заметить, что тут слово "хао" выполняет уж никак не задание быть прилагательным, определением при имени: у него скорее роль именной части сказуемого. А ведь оно осталось неизменным.

Фраза "на хэнь хаоканьды" ("это очень красиво") построена примерно вот как:

Слово "кань" имеет значение "глядеть", "смотреть", а "хаокань" - нечто вроде нашего "миловидно".

Даже в одном предложении не редкость встретить одно слово в двух различных ролях и значениях. Так, фраза:

составлена приблизительно таким образом:

Конечно, это не перевод; это только неуклюжая попытка как можно точнее передать, как строится речь из неизменных корней. Перевели бы мы тут совершенно иначе: "На вид-то оно хорошо, но вопрос: вкусно или не вкусно?"

Хитрое дело! Но так или иначе, поразмыслив, вы согласитесь, что особой премудрости здесь нет: каждый может навостриться выражать свои мысли на такой манер. Конечно, для нас на первых порах это нелегко. Представление о "чистом корне" плохо укладывается в голове "аффигирующего" человека. Нам не только корень всегда представляется в сцеплении с разными аффиксами - смотр-еть, над-смотр-щик, смотр-о-в-ы-й, - но, даже взяв слово "смотр", мы склонны относиться к нему так, как если бы за его конечным "р" чувствовался призрак еще какого-то звука. Ведь недаром языковеды так и говорят, что в именительном падеже существительные мужского рода на твердый согласный обладают "нулевым окончанием". Не просто "не обладают никаким", а "обладают нулевым". Огромная разница!

А китайцу все это совершенно не нужно. Его части речи отличаются друг от друга не звуковой формой, не ее особенностями, а другим свойством: разными способностями вступать в связь со словами-соседями.

Этому содействуют многие важные свойства китайской грамматики.

Прежде всего - порядок слов в предложении. В китайском языке он установлен твердо и раз навсегда. Подлежащее обязательно идет перед сказуемым, сказуемое перед прямым дополнением. Свои точные места соблюдают и обстоятельства. Хорошо, скажете вы, но чему это помогает?

Возьмем и сравним равнозначные предложения в русском (аффигирующем) и английском (приближающемся к корневым) языках.

Этот пример достаточно ясен. Он показывает, что мы, русские, чтобы изменить значение слов в предложении, меняем их формы; англичанин формы оставляет неизменными, а переставляет слова. Там, где существительное предшествует глаголу, оно является подлежащим; если оно следует за глаголом, оно становится уже дополнением.

Примерно так же (но значительно более широко и сложно) использует порядок слов в предложении и китайский язык.

Между ним и английским языком есть и еще одно сходство. Отказавшись от изменения формы своих слов, англичане поставили на его место игру всевозможными служебными частицами - предлогами и т. п. Китайские грамматики различают среди слов своего языка два больших разряда: "ши-цзы" - "значимые слова" и "сюй-цзы" - "пустые слова". Эти последние не могут употребляться сами по себе; их значение в том, что они, сочетаясь с "ши-цзы", придают им то или другое значение. Теперь наблюдается все большее сращение "сюй-цзы" со "значимыми словами": они как бы стремятся стать чем-то вроде наших суффиксов. В былые времена они действовали не сливаясь с ними, а только располагаясь рядом.

Но ведь я уже сказал: развитие китайского языка идет по пути от корневых языков к языкам аффигирующим.

Изменение слова у нас служит также для производства новых слов. Китайский язык и тут заменяет его другим приемом: новые слова он легко получает путем "словосложения": два слова как бы слипаются, и получается третье, новое: "гао" - высокий, "лян" - хлеб, "гаолян" - вид проса, хлебный злак; "дунъу" - животное, "юань" - парк, "дунъуюань" - зоопарк. Впрочем, примерно то же мы уже видели в немецком языке.

Все эти способы и приемы очень важны и характерны для китайского языка. Но все же одним из самых основных и самых удивительных для нашего ума приемов является то, что называется тонами,

Мы, русские, превосходно понимаем, как велико в нашей речи значение "интонации", того "тона", которым мы произносим наши слова и предложения. Я думаю, каждый вспомнит в своей жизни случай, когда на его утверждение, что он сказал в общем вполне вежливую фразу, ему отвечали: "Да, но в каком тоне ты это сказал!" Вот это и была "интонация".

Попробуйте в трамвае, троллейбусе или автобусе задать впереди стоящему обычный вопрос: "Вы сейчас сходите?" Вероятно, вы получите в ответ одно-единственное слово: "Да", но произнесено оно может быть на несколько совершенно различных ладов.

На письме такие вещи передаются плохо⁶, но всё же вам могут ответить:

или: "Да", - просто, вежливо и равнодушно,

или: "Да!" - с некоторым нетерпением.

или: "Да-а-а..." - рассеянно и задумчиво,

или, наконец: "Да, да, да!" - так, что это прозвучит, как "Ах, отстаньте, вы уже сто раз спрашивали!"

Как видите, "тон", "интонация" может существенно изменить значение слова. Но, во-первых, у нас этот "тон" будет чем-то совершенно случайным: каждый, в каждом данном случае, выговорит свое "да" так, как ему на этот раз вздумается: никаких общих правил на этот счет не существует. А во-вторых, если бы вместо ответа ваш трамвайный собеседник просто показал вам бумажку с написанными на ней двумя буквами "д+а" или произнес свой ответ звук за звуком, "без всякого особого тона", вы бы тоже поняли, что он отвечает вам утвердительно. Слово осталось бы самим собою: вместе с "интонацией" исчезли бы только какие-то тонкости его выражения, но не самый смысл.

Не то в китайском языке. Прежде всего само сочетание звуков "х+а+о" там ровно ничего не значит, пока оно не произнесено особым образом, с той или другой, но всегда совершенно определенной "интонацией", в каком-либо "тоне". Пока этого нет, оно остается просто "однослогом без значения", как наш слог "да", если его извлечь из слова "вода" или из глагола "под-да-вать". Да, впрочем, китаец и не может изобразить свое слово в виде ряда букв: слова в Китае изображаются иероглифами, а каждый из них передает не только звуки, но и "тон" слова.

Произносить каждое из слов китайского языка надо не как вам придет в голову, а обязательно в одном из четырех (в областных диалектах даже в одном из девяти) различных, но строго и точно установленных "тонов". Только произнесенный в определенном тоне слог становится значащим словом и может войти в состав фразы.

Вот существует, например, в китайском языке слог "ма". Что он может значить? Ничего сам по себе, и множество различных вещей, смотря по "тону", в котором вы его произнесете, когда он станет словом.

К этому можно добавить, что даже "ма", отмеченное одним определенным номером, может иметь несколько значений; "ма³", например, означает еще и "гири" и "лошадь". Но это-то нам не так уж удивительно: у нас самих слово "ключ" имеет пять различных смыслов. А вот к иероглифам, изображающим эти разные "ма", на стр. pageref, я советовал бы вам приглядеться внимательно. Они либо неодинаковы вообще, либо один основной значок сопровождается в них другим, добавочным, указывающим, в каком смысле надо понимать (а значит, и как произносить) этот слог в данном случае: "ма"-муравей отмечен иероглифом "насекомое"; "ма"-агат - значком "камень", и т. д. Я уверен, вас поразила эта удивительная сложность: как же запомнить для каждого слова его разнообразные "тоны"? Но каждый "чжунго-жень", каждый китаец, с полным правом не согласится с вами.

"Позвольте, - скажет он. - Тонов всего четыре, если говорить о нашем литературном языке. Разобраться в них совсем просто. А вот как вы обходитесь вовсе без них, да притом не путаетесь в ваших бесчисленных, совершенно различных аффиксах, которые одному корню могут у вас придавать не четыре, а головоломное множество самых различных значений, - вот это уж прямо уму непостижимо!"

И по-своему он будет, конечно, прав! Нет, правду говоря, языков "вообще трудных" и "вообще легких", как нет языков "вообще красивых" и "вообще некрасивых". Каждый язык и легок и прекрасен для того, кто говорит на нем с детства. А чужестранцу он обязательно дается с трудом, большим или меньшим, - это зависит уже от того, каковы языковые навыки этого самого чужестранца.

Теперь все понятно. Китайскому языку нет никакой надобности в наших аффиксах: он выработал другие способы и производства слов и их изменения. У нас и в Китае слова как бы живут разной жизнью в живой речи. Наши слова точно должны все время надеяться на собственные силы, расти, наращивать, как мускулы, суффиксы, префиксы, окончания. Слова же китайского языка действуют больше "в порядке взаимопомощи", поминутно тесно примыкая друг к другу, определяя даже самих себя через общение с другими. Естественно, что они могут оставаться более простыми по внутреннему составу своему.

Поэтому в смысле краткости слов состязаться с корневыми языками другим языкам нелегко. И создается впечатление, что мы уже решили нашу небольшую задачу: самые короткие слова должны как будто найтись в языках, близких к китайскому, самые длинные - в языках, пользующихся всевозможными аффиксами. К последним принадлежит и русский язык.

В самом деле: в нашем языке, как и в его ближайших родичах, части слов срастаются друг с другом очень тесно и прочно. Они как будто врезаются, ввинчиваются одна в другую до того, что порою крайне грудно различить, где кончается одна и начинается другая. Попробуйте определить, что´ является корнем в таких словах, как "обувной" или "одежда", и вы сами скажете, что это так.

Поэтому я и назвал эти языки "языками на шипах", а корневые - "языками россыпью". Но, во-первых, кроме них, существуют в мире языки третьего типа, "языки на клею", которых мы еще не коснулись. А во-вторых, далеко не все причины разрастания слов исчерпаны нами. Поговорим об этом еще немного.

О ФЛЕКСИИ И О ПРОЧЕМ

Что такое суффиксы и окончания, мы знаем хорошо. Но в наших европейских языках наряду с ними большую роль играет при образовании и изменении слов флексия. Из-за нее такие языки носят даже название "флективные". Вот до какой степени флексия важна и характерна для них! Что же она собой представляет?

В старых школьных грамматиках флексиями называли иной раз самые обычные окончания слов. Теперь от этого давно отказались. Имя это придано совершенно другому явлению.

Среди большой группы языков "аффигирующих" (мы уже говорили об этом названии) ученые видят два различных типа.

Вот, например, немецкий язык.

Есть в нем корень "финд", означающий "находка". От этого корня произведено немало слов, и у каждого слова есть разные формы. Но, поставив их в ряд, не всегда непосвященный легко определит, что они относятся именно к одному корню:

Как видите, при изменении слова перемены коснулись не только суффиксов (-ен) и префиксов (ге-), но и самого корня: "финд" превратилось в "фанд", потом в "фунд". И изменение гласного звука внутри корня привело к изменению смысла слова.

В немецком языке это явление постоянно. Вот несколько примеров:

Еще более удивительное положение можно встретить в арабском языке. Там корень слова вообще всегда состоит только из одних согласных звуков; обыкновенно из трех, редко из четырех. Гласные же могут быть любыми, но каждое чередование их придает корню один, строго определенный смысл.

Вот, например, корень "ктб". Он означает "письмо". Когда араб вводит в него два гласных "а", возникает глагол действительного типа, и притом прошедшего времени.

Если на те же места попадут гласные "у" и "и", глагол в том же прошедшем времени приобретает страдательное значение:

Совершенно так же:

И тут, как в немецком языке, только гораздо чаще и правильнее, изменение смысла слова выражается при помощи изменения гласных звуков корня. Корень как бы "ломается", "изгибается" при этом, становится не самим собою. Именно потому такое явление, характерное для части "аффигирующих" языков, и называется "флексией": слово это по-латыни означает "изгиб".

Наличие "флексии" резко отличает такие языки (и русский в их числе) от многих других. Поэтому они называются "флектирующими".

Надо заметить, что между "флектирующими" языками и "корневыми" (вроде китайского) нет непроходимой бездны. Мы знаем, что английский язык относится к "флектирующим". Но ведь в нем же мы встречали корни слов, которые ведут себя почти как китайские слова-слоги. Таких корней в английском языке становится все больше и больше; значение суффиксов и приставок в нем снижается. Видимо, язык этот был таким же, как немецкий или русский, а станет, может быть, похожим на китайский.

С другой стороны, ученые выяснили, что многие "флектирующие" языки прежде были "корневыми"; только постепенно они сделались тем, чем являются сейчас.

В то же время рядом с этим типом языков есть в обширной группе "аффигирующих" языков еще другие, резко отличные от всего, что мы видели, языки.

Эти так называемые "агглютинирующие" языки стоят как бы посередине между теми разрядами, которые мы уже разобрали.

Слово "агглютинирующий" значит "склеивающий". Почему так назвали эту группу языков?

В языках вроде китайского их "сюй-цзы" - вспомогательные словечки, наподобие английского "to" меняющие значение слов, - вовсе не связываются с самими "ши-цзы", настоящими, значимыми словами. Они живут там особой, самостоятельной жизнью.

Напротив, в языках, похожих на русский, наши суффиксы так тесно срастаются и с корнями и друг с другом, что иной раз трудно даже разобрать, где кончается один и начинается другой⁷. Сами по себе, в отдельности от корня, они существовать никак не могут.

А в некоторых языках сочетания звуков, подобные китайским "сюй-цзы". или нашим суффиксам, можно сказать, "от одних отстали и к другим не пристали". Они, правда, потеряли всякую самостоятельность, перестали быть отдельными словами, но не стали, как у нас, в полном смысле "частями слова".

К таким языкам относятся многие языки Советского Союза, родственные татарскому, азербайджанскому, узбекскому, казахскому. Это так называемые "тюркские языки". В ту же группу входят и языки, вовсе не родственные тюркским: грузинский, финский, эстонский и пр. Вот сравните для примера, как образуются множественные числа в русском и турецком языках:

Очень ясно, что если у нас слова изменяются довольно различными способами (сравните: "реб + +енок" - "реб+ята" и "девушк+a" - "девушк+и"), то тут к слову прибавляется одно и то же постоянное сочетание звуков, один аффикс - "лар" ("лер"); он имеет лишь эти две разновидности, в зависимости от гласных самого слова.

Но разница не только в этом. В языке "на шипах" один и тот же суффикс способен выражать не одно, а сразу два и больше грамматических значений. В языках "на клею" это немыслимо: там каждому такому новому оттенку служит особый аффикс.

Сразу видно: наш суффикс "-ам-" в дательном множественного числа указывает сразу и на число и на падеж. Турецкому же языку для этого потребовались два отдельных аффикса: один - для всех дательных падежей, другой - для всех форм множественного числа.

То же самое происходит и при образовании производных слов.

От существительного "баш" (голова) можно образовать прилагательное "баш+лы" (головастый). Аффикс "лы" годится всюду, где надо произвести такую же работу. От слова "карын" (живот) при его помощи можно получить прилагательное "карын+лы" (пузатый), от "кулак" (ухо) - "кулак+лы" (ушастый), и т. д.

Если же вам понадобится множественное число от этих прилагательных, вы снова можете нарастить на них "аффикс множественности", уже известный нам "лер, лар":

При помощи различных других аффиксов от того же "баш" можно образовывать различные слова. Аффикс предметов, имеющих определенное назначение, звучит "-лык"; прибавив его к слову "баш", вы получите слово "баш-лык", название головного убора. А множественное число от "башлык" снова будет "баш+лык+лар".

Вы видите: в языках "на клею" корень нигде и никак не изменяется. Аффикс всегда "приклеивается" к концу слова. Вслед за одним аффиксом можно при надобности "приклеить" другой, третий и т. д. Ни один из них никогда не может очутиться перед корнем в качестве "приставки". Ни один никогда не может слиться с корнем так, чтобы их было затруднительно разделить глазом или слухом.

Вот это-то все и называется в языкознании "агглютинацией" - "склеиванием". Татарский, турецкий и многие другие агглютинативные языки способны, как и языки флектирующие, образовывать довольно длинные слова. Но, вообще говоря, слова этих языков скорее можно определить как средние по длине.

Полную противоположность всем тем группам языков, которые мы до сих пор видели, представляют особые языки - "инкорпорирующие".

Трудно представить себе что-нибудь более странное с нашей точки зрения, чем словообразование и грамматика этих удивительных языков. В них - например в некоторых индейских языках Америки или в языках наших народов крайнего северо-востока (чукчей и близких к ним племен) - отдельные слова, образуя предложения, не располагаются рядом друг с другом, не скрепляются между собою при помощи аффиксов или вспомогательных слов, как у нас. Нет, здесь слова как бы набрасываются друг на друга и заглатывают одно другое, так что части первого оказываются где-то глубоко внутри второго, и наоборот. Пять, шесть, десять слов бурно переплетаются между собой, входя даже внутрь корней своих соседей. Вместо предложения получается одно огромное, запутанное, странное, на наш непривычный взгляд, слово, которое и выражает весь смысл целой фразы.

Вот, например, на языке мексиканских индейцев наше предложение "я ем мясо" выразится как бы "одним словом": "нинакагуа" - "ямясъем".

Слово это, на наш взгляд, состоит из глагола и двух имен. Однако глагол в этом языке вообще нельзя употреблять сам по себе, отдельно от других слов. Нельзя отдельно сказать ни "есть", ни "я ем", ни "дать", ни "я дам". Словами можно выражать только целые мысли:

Как видите, эти языки не желают говорить о "предметах вообще" или о "живых существах вообще". Не умеют они и действия выражать как "действия вообще". Они не знают, что´ значит "есть вообще"; им понятно только, как можно "есть то-то и то-то", или, в крайнем случае, "есть что-нибудь"⁸.

Языков такого строения очень много. Одни из них "инкорпорируют" (это слово по-латыни буквально означает "внедряют в тело") в одно и то же словопредложение больше, другие меньше слов-частей. В некоторых из них благодаря этому и возникают слова-гиганты, вроде того "виитокучумпункурюганиюгвивантумю", с которым мы столкнулись на стр. pageref. Раскроем секрет: это слово означает определенный род занятий людей племени, обитающего в штате Юта, на юго-западе США, "тех, которые сидя разрезают ножами черных ручных бизонов" (то есть коров; по-видимому, такое "разрезание" входило в расписание каких-то церемоний или обрядов).

Не думайте, что этот пример - уродливое исключение. Один автор сообщает, что сочетание слов "наши искуснейшие зеркальщики", когда кому-то вздумалось перевести его на язык юкатанских майя, пришлось выразить таким поистине примечательным словом:

Лингвисты постарались выяснить самую механику образования подобных слов. Знаток индейских языков, американский ученый Сэпир, приводит слово языка индейцев чинук, звучащее как

Оно состоит из корня "д", означающего "давать", шести префиксов и одного суффикса. Из префиксов каждый имеет свое значение; "и" - указывает на недавно прошедшее время, "н" - выражает понятие "я", "и" - другой "местоименный объект" - "это", "а" - третий такой же "объект" - "ей", и т. д. Всё вместе равносильно нашему предложению:

Разбирает Сэпир и еще один пример, взятый уже из языка племени фокс, давних обитателей долины Миссисипи (может быть, тех самых, которые усыновили пушкинского Джона Теннера!). У них слово

значит: "тогда они (одушевленные) заставили некое существо (тоже одушевленное) скитаться, убегая то от одного, то от другого из них". Все это выражено через корень "киви" (он значит "мотаться туда-сюда"), вторую основу "-а-" (означающую "бегать"), один префикс, который проще всего передать нашим словом "тогда", и семь суффиксов, из коих у каждого свое собственное значение.

Я думаю, вы не будете возражать, если я скажу, что наши выражения "вызвать на два слова" или "объяснить в двух словах" должны звучать далеко не одинаково в устах китайца или сиамца, с одной стороны, и индейца племени фокс или пайют - с другой. Очевидно также, что если самые короткие слова свойственны "корневым" языкам, то наиболее длинные слова-удавы мы имеем основание искать в языках "инкорпорирующих". Наши же флективные и агглютинирующие языки, наиболее нам знакомые и близкие, занимают в этом строю, бесспорно, среднее место. Так, что ли?

Все это звучит весьма убедительно. Да так оно и было бы, если бы "длина слов" зависела только от их внутреннего строения, если бы длинные слова всегда слагались только из одного корня и нескольких "служебных частей". Но, к вашему утешению (если вашим родным языком является один из языков флектирующих и если вам очень хочется, чтобы у него были шансы стать чемпионом "длиннословия"), есть и другие способы получать из односложных слов многосложные, да еще какие многосложные!

Примечания:

¹А отчасти и тот стиль и слог.

²В давно забытой книжке "Занимательное стихосложение" Шульговского приводился такой стихотворный пример на "краткосложные слова":

Гол бес шел в лес,
Вдруг - стоп: жук в лоб!
Бес рад: влез в ад.

³Буквально это значит: "вы можете", - форма второго лица единственного числа в английском языке неупотребительна.

⁴Это не в пример труднее, чем составить рассказик вроде приведенного на стр. pageref.

⁵То есть "сын любит отец" - "отец любит сын", В первом предложении - сын любит отца, во втором - отец сына. Иначе этого у англичан не поймешь: будет ошибка!

⁶"Есть 50 способов сказать "да" и 500 способов сказать "нет", и только один способ написать это". (Б. Шоу.)

⁷См. об этом ниже, в главе "Два слова о суффиксах" (стр. pageref, pageref).

⁸В связи с этим полезно вспомнить рассказ писателя Г. Гора о слове "снег" в языке эскимосов, который я уже приводил.

<Prev

Contents

Next>