Обыватель - Рассказы

Однажды она не приплыла.

Такое случалось и раньше, редко, но случалось. Поэтому он не расстроился, и даже был доволен, потому что пришла теплая и чистая вода, и оттого раньше времени зашевелились икринки, и он весь день предвкушал, как завтра расскажет ей об этом, а она засмеется – ему так нравилось, как она смеется, - и скажет: “ах, ты моя наседка!” - и потрется о брюшко щекой.

На второй и третий день она тоже не приплыла. Она не приплыла никогда, но конек не знал такого слова. Каждый день он провожал глазами случайных кобылок, всякий раз загораясь радостью, но они проплывали все мимо, мимо, косясь на его набухшее брюшко. Он тосковал, сам того не зная. В полудреме вспоминались коньку ее утренние визиты, как, взбудораженная и веселая, кружилась она вокруг него, делясь малопонятными ему местными новостями и впечатлениями. Она рассказывала про старого глупого групера, которого так весело дразнить, про то, как растут кораллы на той стороне рифа, как сражаются за любовь крабы и как светится море при брачных танцах кальмарьих стай.

Когда лопнула сумка, и десятки маленьких коньков прыснули в стороны, он почти не испытал той яркой вспышки наслаждения и счастья, что всегда, и даже не захотел проплыть с ними немного. Он боялся – а вдруг она заглянет, пока его не будет?

Конек висел на своем кусте, и ждал с отчаянной надеждой, что вот теперь-то она появится, и будет, как всегда в таких случаях, особенно ласкова, и задержится надолго, а потом прильнет, трепеща мягким хитиновым животиком, и глянет затуманившимися глазами, а потом рассмеется по-особенному хрипловато, и долго еще после этого будет беседовать с ним о непонятном, но прекрасном.

А конек страшно обессилел после этой вспышки, и только тут понял, что все эти дни не ел. Он не знал, сколько именно дней – числа и абстрактные понятия могли бы уместиться в его маленькой точеной головке, но все место в ней занимали долг, любовь и верность.

Он попробовал есть, но не смог. С трудом удалось ему снова уцепиться за веточку, и так висел он еще долго, пока волна от кого-то, проплывшего мимо, не скинула его, и он стал медленно опускаться вниз, бестолково хлопая плавниками и оттого кружась осенним листом, и так опускался и опускался, и еще успел скучно удивиться тому, что становится все темнее и холоднее, но тут что-то быстрое и сильное налетело, смяло и скомкало его, и все кончилось.

Он поседел в тот день, и по сю пору не оправился.

Шифровальщики бились над бесценными бумагами полгода – и не преуспели. Дело было списано в архив, а рукопись была анонимно продана на аукционе “Сотби” - с целью хоть как-то компенсировать беспрецедентные расходы. И действительно, за нее выложил невероятные деньги какой-то русский политический деятель – по слухам, главным образом потому, что название рукописи было перечеркнуто толстым синим карандашом, и вместо “Жизнь за царя” той же рукой выведено: “Иван Сусанин”, а напротив имени автора поставлен вопросительный знак.

Саму же формулу удалось узнать совершенно неожиданно – когда завербованный по случаю юкагир заметил, что тундра вокруг военного городка, где предположительно происходили испытания страшной торпеды, на много верст усеяна аптечными склянками из-под перекиси водорода – что и было тем топливом.

Участники встречи стыдливо опускали глаза, когда на трибуне открыто плакал немецкий разведчик, вспомнивший, как купленные за большие деньги чертежи легендарного автомата Калашникова на поверку оказались плохонькой синькой с чертежей немецкого “штурмверке” образца 44 года, с незначительными изменениями (приведшими, к тому же, к ухудшению кучности боя).

Масла в огонь подлил испанец, который под видом еврея проник в НПО им.Лавочкина – и клялся, что своими глазами видел, как первая ступень “Протона” собиралась из стареньких, но неплохо сохранившихся разгонных модулей “ФАУ-2”.

Мы уж не упоминаем здесь про схему селекции движущихся целей ЗРК “Волхов”, опубликованную в журнале “Радио” вместе с эпюрами и про действующую модель антикумулятивной защиты танка Т-90, которую предлагалось сделать читателям “Моделиста-конструктора” из подручных материалов.

Тему подводных лодок подхватил швед – рассказавший, что разведка Швеции уже даже перестала интересоваться русскими субмаринами, взявшими дурную манеру садиться на мель в виду шведских берегов, - особенно после того потрясения, которой испытали эксперты, когда поняли, что эти подлодки принципиально не предназначены для всплытия. Была продемонстрирована любительская съемка того, как гринписовцы отпускают на волю небольшую советскую дизельную подлодку, севшую на камни в районе Скагеррака, - а та упирается. Победили гринписовцы, и теперь на том месте стоит памятный знак с непонятной, но звучной надписью: “На хер ваши шхеры!”

Тем не менее было принято решение продолжить полномасштабную разведдеятельность на территории России – исключительно для сохранения формы.

За истекшие с того момента полгода уже есть два заметных результата – это увеличение Конгрессом США ассигнований на разведку (львиная доля пришлась на отдел по изучению русской души), и достигнутая с руководством РФ договоренность о минимальных сроках наказания за шпионскую деятельность. И эта договоренность уже выполняется, несмотря на то, что ее ратификация в Совете Федерация назначена на март этого года.

Меньше всего ожидал этого от вас. С вашей-то эрудицией – и настолько не разбираться в зайцах!

Не удивлюсь, если и вы считаете зайцев трусливыми. Неужели таким эпитетом красивый, гордый и отважный зверь обязан тому лишь, что эволюция наградила его длинными ногами как орудием выживания? Мы не называем трусливыми ни черепаху, прячущуюся в свою крепость, ни хамелеона, всю жизнь сливающегося с окружением – а называем зайца, который ежеминутно готов дать бой любому хищнику. Да, он предпочитает убежать – нормальный закон природы, - но если уж его настигают – заяц сражается до последнего. И его задние лапы становятся при этом поистине смертоносным оружием. Сколько орлов, сов, волков убедились в этом на своем более чем печальном опыте! Да-да, и волков. Вы разве не знаете, что на лося, кабана и матерого зайца волки охотятся только стаей? Одиночный молодой волк в открытой схватке с пожилым зайцем имеет шансов не больше, чем ниндзя против мечеблистающего самурая.

Страшитесь же: “…совершенно уставший, заехал к помещику Н-скому из М-ского уезда. Он выбежал на крыльцо, обнял меня и даже прослезился. Счастью его и радушию не было предела. Не буду рассказывать тебе, дорогой читатель, изобилие последовавшего за этим ужина, скажу лишь, что вся дичь Яицкой губернии была представлена в восхитительной полноте, соперничать с которой мог лишь выбор разноцветных наливок. [Тут автор все же не удерживается и рассказывает об ужине на трех с половиной страницах, которые я с сожалением опускаю]…

После этого Н-ской провел меня в каминную залу, где предложил мне трупку и велел подать чаю, пока мы продолжали нашу беседу об охоте... Вся стена над камином была увешана охотничьими трофеями, выполненными с изрядным мастерством и размещенных с великолепным вкусом. Каково же было мое удивление, когда среди кабаньих, лосиных, волчьих и медвежьих голов я увидел огромных, невероятных размеров голову зайца-русака. Признаться, я в первый момент счел, что это caricature, и даже было рассмеялся, однако Н-ской обратил внимание мое на потемневшую от времени серебряную пластинку, из надписи на которой следовало, что этот заяц был затравлен зимой 1773 года его прадедом, имел в длину более сажени и весу 92 фунта и три золотника, и смертельно ранил двух собак, причем одну загрыз.

Хозяин рассказал мне, что, пораженный размерами зверя, прадед было собрался отправить его в Санкт-Петербург, но пугачевские события помешали тому – а жаль! Это был бы достойнейший экспонат государевой кунсткамеры.

Пироги из него ели всю зиму.

Я самолично измерил длину резца этого удивительного создания (один был сломан) и свидетельствую, что она составила ровно полвершка! Хотел было измерить и размах ушей, однако хозяин вежливо воспротивился тому, сославшись на ветхость чучела.” (с)Аксаков, Записки об охоте.

Вот такой вот lepus europaeus.

Возможно, после этого отрывка вы с большим доверием отнесетесь к рассказам Сетона-Томсона о том, что ему доводилось видеть трупы молодых гризли, животы которых были вспороты страшным ударом заячьей лапы – судя по следам. Понятно, что до старости доживали лишь те медведи, которым счастливо удалось избежать схватки с этим ужасом канадских лесов.

Но, допустим, вы зоологию не любите еще сильнее, чем поляков. Но литература! Но история! Вспомните эпическую битву Беовульфа с Беохазе - ведь только вмешательство сильфид спасло славного героя от неминучей гибели! Вспомните, что самые воинственные племена индейцев Северной Америки- сиу и черноногие - гордились зайцем как тотемом. Вспомните, что арьергардные манипулы Сципиона Азиатского неизменно поднимали на штандарт заднюю заячью лапку – и преследующие их варвары боялись приближаться к ним менее, чем на полет стрелы, хорошо понимая намек. А смутные легенды испанских конкистадоров, из которых многие серьезные зоологи делают вывод о существовании зайца-летяги, уши которого срослись с задними ногами и который имел обыкновение нападать с деревьев? А тот факт, что труд сторожа капустных полей издавна считался и считается в Китае и Японии одним из самых опасных и почетных?

Так что не судите о зайцах по святочным бианкам и мультфильмам. А уж если не можете без этого – смотрите “Ну, погоди!”, где боевитый характер зайца прописан с величайшей степенью достоверности.

Недаром этот сериал закуплен кафедрой этологии Мичиганского университета, и за сумму более чем приличную.

Я в детстве изобрел религию. Как всякий серьезный человек, я, безусловно, не стал размениваться ни на придумывание пантеона, ни на изобретение обрядовых примочек, ни даже на смутные малосмысленные заповеди навроде - "не ешь вареных бобов" или "мой руки перед едой". Я, конечно же, начал с главного - с нравственных основ религии. Случилось это лет примерно в пять или шесть, стоял я в углу за какую-то ничтожную, на мой взгляд, провинность, и, как предполагалось, осознавал свой проступок.

Ни фига я не осознавал. Переминаясь с ноги на ногу, я ждал, когда истечет положенный час, а он не то чтобы не истекал, он, казалось, и не тек вовсе. Казалось, даже маятник старых ходиков качался медленнее, чем обычно, едва не застывая в верхних точках, а стоило отвернуться от часов, так и останавливался вовсе, издевательски хихикая. Минутная стрелка, обычно такая скорая, просто срывавшаяся с места, стоило прозвучать волшебным словам -"еще часок, и спать!", на этот раз, похоже, зацепилась за что-то, или сговорилась с маятником. За окном звенел дивный летний день, полный соблазнов, и мне не оставалось ничего, как впасть в философию и начать размышлять либо об относительности времени, либо о вечности.

Я выбрал вечность. Возможно, потому, что незадолго перед этим бабушка на сон грядущий вместо колыбельной изложила мне - из добрейших бабушкинских побуждений - христианские представления о воздаянии за грехи. В сгущавшихся вечерних сумерках старенького дома все эти черти с вилами, кипящая сера и смола, горячие сковородки и прочие жупелы произвели на меня впечатление обычной страшной сказки, и заснул я без особого труда, только крепче прижал к себе потрепанного плюшевого мишку, да почти с головой укрылся одеялом, что, как известно, есть лучшая броня против ночных детских чудовищ.

Потом я, конечно, раздобыл смолу и серу, и жег их в жестянке в разных пропорциях, но не был впечатлен. Лизать сковородку я не стал, поскольку уже общался с ней, и вполне представлял, что такое ожог. А черти на картинках почему-то казались вовсе не страшными, со всем их реквизитом.

И вот теперь, стоя в углу, я вспомнил про важный компонент ада - вечность мук, и попытался себе представить, - а как это - вечно? Вот, к примеру, если мне вечно стоять в этом углу - это значит, вечером меня не уложат спать, что вообще-то неплохо, потом я буду стоять здесь всю ночь, и весь день завтра, и послезавтра, и послепослезавтра, а потом воскресенье, и, очевидно мы не пойдем гулять за речку, где в выходные всегда столько народу, и мороженое в вафельных стаканчиках, которых можно взять два или даже три, и хрустеть ими потом отдельно, и не будем смотреть футбол, и, главное, не покатаемся на каруселях, на замечательных каруселях - огромный круглый дощатый помост с поручнями, детвора залезала на него, а взрослые, большие и сильные, со смятыми беломоринами в зубах, в наглаженных широченных брюках и рубашках с завернутыми рукавами, начинали раскручивать это чудо, и карусели натужно и скрипуче поворачивались, постепенно разгоняясь, взрослые уже бежали, бежали изо всех сил, мир мелькал вокруг, а мы кричали в сладком ужасе - сильней, еще сильней! - или - хва-а-атит! - и наконец круг отпускали, и лишь подталкивали иногда, а мир сливался в пеструю разноцветную полосу, и только как за маячок, цеплялся взгляд за смеющееся, но слегка тревожное мамино лицо.

И, значит, этого не будет тоже? Я ужаснулся. Дальше мои представления о вечности уже не простирались за ненадобностью, вполне потрясенные и этой перспективой. И тут же, как озарение, я понял, что это - несправедливо. Несправедливо страдать вечность - за полчаса чистой радости в грязной луже с корабликами. За разбитую банку варенья, за порванные брюки, за вранье, - вообще ни за что. Не мог я тогда придумать вины, соразмерной вечности, я и сейчас-то не могу.

Но в то же время я умишком своим понимал, что нельзя быть безнаказанным вообще, потому что помнил, как мама показывала мне свои стертые, сбитые в кровь непрерывной стиркой руки - тогда не было ни стиральных машинок, ни порошков, приходилось строгать на терке вонючее хозяйственное мыло с таинственной надписью "57%", замачивать и кипятить белье на керогазе, а потом долго тереть его на ребристой стиральной доске, когда-то блестящей и нарядной, но потускневшей от уныния и безысходности. И вот эти-то болезненно белые от стирок мамины руки с кровавыми мозолями, да ее слова - "вот попробовал бы сам, узнал бы, что это такое", - и навели меня на мысль, показавшуюся мне верхом справедливости: каждый должен испытать ту же боль, то же горе, те же обиды, что он причинил другому человеку. И знать, что он это испытает. Я не заморачивался размышлениями - когда должна произойти расплата, ну, пусть когда-то потом, на загадочном "том свете", который я себе не представлял совершенно, - главное, что она должна произойти.

Простота и четкость этой идеи так поразила меня, что я даже перестал скашивать глаза на уснувшие часы, и некоторое время перекатывал ее в уме, проверяя на целостность. Я не дошел до мысли о повторном рождении усовершенствованной страданиями души, это было слишком сложно для меня, мне казалось - если каждый будет твердо знать, как именно и за что воздастся ему, то люди будут добрее и лучше.

Я даже покаянно - и немножко жалея себя, - воображал, как в каком-то неясном сером Нигде и Никогда я буду тоже тереть, тереть на той доске свои штаны, до крови, до боли, задыхаясь от запаха мыла, - чтобы почуствовать и искупить.

Довольно скоро я пришел к выводу, что наказывать следует любое зло, а не только причиненное людям, и некоторое время мстительно тешил себя картинами, как с соседским дылдой Вовкой проделывают то же, что он обожал сладострастно делать с котятами и лягушками, и увидел я, что это хорошо. Если вдуматься, я был предельно близок к идеальному миру, и смутило меня на этом пути лишь воспоминание о дедушке - заядлом рыболове. Мне представилось, как его, добрейшего, в общем-то человека, сотни раз, раз за разом, насаживают на какой-то огромный страшный крючок, и он корчится на нем, извиваясь и беззвучно раскрывая рот в немом крике.

Я оказался в тупике. Идея уперлась в необходимость провести черту, разделить мир на страдающих и заслуживающих сострадания, - и на тех, на кого наплевать, - и уже одно это ставило под сомнение ее замкнутое совершенство. Я смутно ощущал, что справедливость не для всех - это уже не справедливость, это уже нечто иное, какой-то мужлеж совести, и…и… и, в общем, что-то не так.

Извлекла меня из этого тупика, равно как и из угла, обеспокоенная мама - оказывается, прошло уже полтора часа, она даже не спросила - понял ли я? - я сам уткнулся ей в коленки, в пахнущий ненавистным мылом фартук, и бормотал какие-то слова, что - мамочка, никогда больше, мамочка, милая…

Это "никогда", конечно, никогда не исполнилось, хотя я очень долго старался жить по этим возвышенным правилам - может быть, день или даже два. За серьезными детскими заботами понемногу подзабылась великая идея, вполне тянущая на новую мировую религию, - разве что много позже, в школе, читая Тургенева, наткнулся я на его "Проклятие" - не могу удержаться, чтобы не привести его целиком:

Я читал байроновского Манфреда... Когда я дошел до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним свое таинственное заклинание, я ощутил некоторый трепет.
Помните: "Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа мое незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом".
Но тут мне вспомнилось иное... Однажды, в России, я был свидетелем ожесточенной распри между двумя крестьянами, отцом и сыном.
Сын кончил тем, что нанес отцу нестерпимое оскорбление.
- Прокляни его, Васильич, прокляни окаянного! - закричала жена старика.
- Изволь, Петровна,- отвечал старик глухим голосом и широко перекрестился:- Пускай же и он дождется сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в его седую бороду!
Это проклятие показалось мне ужаснее манфредовского.
Сын раскрыл было рот, да пошатнулся на ногах, позеленел в лице - и вышел вон.

Я буквально задохнулся от ощущения правильности и какой-то созвучности. Ничего ужасного в напыщенных и занудных байроновских завываниях я решительно не видел, и практически не трепетал, а вот мужицкое проклятье представилось мне верхом справедливости...

И позже, когда я узнал про закон талиона, я покрутил его в уме так-сяк, и не удовлетворился. Это все показалось мне мелочным, каким-то человеческим - в худшем смысле этого слова. Тогда я уже понимал, что физическая боль - это не самое страшное в жизни, а душевные муки никакой юрисдикции не подлежат - ибо можно ли считать адекватным денежные компенсации морального ущерба? Да и вообще идея возмездия как такового перестала меня привлекать - потому что разве легче станет тому, кто уже прошел через боль, от того, что боль причинят - обидчику? А если даже станет - так ли уж это хорошо? По другому все это уже звучало, не как грядущее и пугающее воздаяние, но как искупление, необходимое прежде всего самому себе, необходимое - и желанное даже. Да, именно желанное, - иначе что же толкает человека к покаянью и епитимьям, как не этот императив: искупить хотя бы так, хотя бы символически?

Ну и, по большому счету, так ли уж важны эти разборки - кому, как, за что... Нет особого смысла пугать человека судом - божьим ли, человеческим ли, - если большей частью терзаем мы друг друга, даже не отдавая себе в этом отчет. Поэтому, наверное, нередки бывали случаи, когда останавливался я в той или иной сволочной ситуации с мыслью - а каково ему-то, - или ей? Смогу ли я это примерить на себя? Страшно мне это мешало, надо сказать… И все казалось: если и положено человеку какое шестое чувство, то лучший вариант - это чувство другого человека.

Дотошная наука умудрилась досконально изучить весь путь развития человеческого плода в утробе матери. Я понимаю, что это правильно и нужно, но порой хотелось бы все же, чтобы осталось это тайной, запретной и волнующей, чтобы не знал человек, как совершается это чудо, как, казалось бы, из ничего, из ласк, вздохов, счастливых всхлипов возникает и растет непостижимое, чтобы человек только и мог, что с трепетом гадать и пытаться представить себе то колдовское действо, что творится во влажной теплой темноте материнского чрева.

Но нет - наука любопытна, как молодая мартышка, и нет для нее ничего святого, кроме знания. Впрочем, именно благодаря ей и ее настырности, узнали мы, что зародыш человека в своем развитии повторяет дивным образом эволюцию вида: жаберки, хвостик, появляются на несколько дней, в которые спрессованы миллионы лет, и исчезают, как и не было.

Это удивительно и восхитительно само по себе, но знаете, что порой мне кажется? Что детеныш человеческий сразу после рождения точно так же повторяет путь нравственной эволюции человека.

Шаг за шагом движется он от нерассуждающей инстинктивной жестокости младенца, через почти первобытную жестокость пестрого детского стада и черствый подростковый эгоизм - к вершинам современной этики - которая, увы, зачастую оказывается всего лишь нарядным прикидом для той же жестокости, но холодной и осмысленной.

Меня здесь больше всего огорчает именно детская жестокость, мне часто доводилось наблюдать ее проявления, - прямо под окнами у меня детский садик и детская площадка. Но знаете что? Иногда я замечаю странные, удивительные вещи. Вот два карапуза взобрались на горку и вступили там в схватку почти смертельную, схватку за право первым скатиться горки. Не надо смеяться - если вдуматься, немалая часть наших жизненных битв на поверку оказываются ничуть не важнее стремления этих двух малышей - съехать первым. С исступлением, как будто это самое главное дело в жизни, толкают и колошматят они друг друга, не желая уступить, - и в результате скатываются с горки одновременно.

Но по ступенькам.

Выглядит это ужасно, и то, что дело обходится без серьезных увечий - уже чудо. Но еще большее чудо вижу я потом: недавние враги сидят у злополучной горки и, обнявшись и плача, утешают друг друга. Грязными ручонками вытирают они друг другу кровавые сопли, стряхивают землю с ссадин и гладят, гладят друг дружку - по голове, по рукам, по плечам… Гладят с неумелой еще, инстинктивной нежностью.

Или вот еще - детеныш (и не разберешь, кто - мальчик, девочка) в садике разбил коленку, разбил основательно, до крови, вокруг него уже хлопочут бледные и сердитые нянечки и медсестра, уже промыта ссадина перекисью и утомившийся плач почти затих, перейдя в громкие жалостливые всхлипывания.

Вся остальная сопливая шатия-братия столпилась вокруг места действия и сосредоточенно, молча наблюдает за процессом. И тут на сцене появляется то, страшнее чего нет в маленьком детском мире, ну разве что выключение программы с мультфильмами, - появляется зеленка.

Это явно не первая в жизни ссадина у виновника торжества, потому что стихнувший было плач взвивается с новой силой, превращаясь в могучий рев, отчаянный и безнадежный. Великое детское горе - а есть возраст, в котором любое горе - великое, других и не бывает, - рвется к небесам. И вдруг я замечаю, как у стоящих рядом голоштанных зрителей - у одного, у другого, третьего, - начинаю вздрагивать и кривиться губенки, вот уже первые пробные всхлипывания, минута - и многоголосый детский плач всех тональностей сплетается в трагическую песню сочувствия и сопереживания.

Вот удивительно: казалось бы, что им до этого? Им бы сейчас отталкивать друг друга, с жадным любопытством стараясь протиснуться поближе - как уличные зеваки вокруг кровавой автомобильной аварии, - им бы потешаться над ревущим собратом, дразнясь плаксой в полной уверенности, что сам-то никогда, ни за что… Ан нет - они стоят и плачут вместе с ним, и горькие крупные слезы промывают дорожки на чумазых щеках.

И думается - да, жестокость зверя помогла ему выжить миллионы лет назад. Жестокость стаи к чужакам и слабым - сохранило племя. И наш мир жесток - жесток скрыто и подспудно, и, наверное, невозможен без этого. Но вот это детское чувство чужой боли - а вдруг и в самом деле в истории человечества был краткий период, когда хитрая на выдумки эволюция наделила было человека способностью чувствовать боль другого, как свою? Может, в ее несуществующую голову взбрело, что так люди лучше будут понимать друг друга, укрепятся общественные связи, и все такое прочее. Эволюция просчиталась. Мне трудно представить, как это было - возможно, племена погибали, будучи не в силах бросить стариков, вышвырнуть слабых и больных, утопить безнадежного ребенка и добить раненого врага, А может, все было гораздо хуже - ведь боль, это всегда слабость, и научившись чуять ее, сильные научились и пользоваться этим, и - избавляться от источника боли. И эти племена тоже погибли, потому что человеческое сообщество не может состоять только из сильных. Его обязательный элемент - сострадающие боли и превозмогающие боль.

И недолгая волшебная эта способность так и осталась в человеке рудиментом, давая себя знать лишь среди очень близких людей, да и то, увы, не часто. Появляются порой великие души, наделенные даром эмпатии в полной мере, и мы восхищаемся ими, а это, оказывается, - рудимент. Да еще прорывается она в трех-четырехлетних несмышленышах, ненадолго, как жабры, как хвостик, чтобы снова исчезнуть к первому школьному звонку.

У любимого моего писателя Кира Булычева есть замечательный рассказик про расу, способную не только ощущать страдания соплеменника, но и облегчать их, разделяя с ним боль, принимая на себя часть ее. Как дополнительный дар - умели они и делиться радостью, весельем, счастьем. Если вдуматься - мы тоже умеем, тоже способны на это: поделиться радостью, облегчить горе, ведь умеем же, получается иногда, - когда своя радость брызжет радугой, и кажется, что ее хватит на весь мир, или когда чужое горе очевидно и несомненно, и жалость и сострадание захлестывают наше сердце. Но вот чтобы так, чтобы почувствовать в обязательном порядке, - этого нет у нас, и мы проходим мимо приткнувшегося на скамейке старика, не зная, что сердце его вот-вот разорвется от боли. Мимо женщины, бредущей с авоськой - и не видим, что мир черен в ее глазах из-за страшного известия. Мимо девушки, стоящей у парапета, - мы еще скосим глаза - как красиво ветер охватил легким платьем стройные ноги, - и не ведаем, что душа ее полна беды и отчаяния, и только страх, да жалость к родителям удерживают ее тоненькой ниточкой от последнего освобождающего шага. Мы говорим строгие и справедливые слова женщине или ребенку, желая им исключительно добра, мы ведь так много делаем, желая добра, - и не понять нам, какой рвущей мукой отзываются они в маленьком любящем сердце. Наверное, это же ощущение заставило вздохнуть поэта - "и нам сочувствие дается, как нам дается благодать..."

Как же ее мало, этой благодати, до обидного мало...

И, завидуя той, то ли придуманной, то ли примечтавшейся, а то ли и вспомнившейся писателю расе, пытаюсь я понять: вот если бы сегодня или какая-то мутация, или неведомый вирус, или непостижимая высшая сила вдруг пробудили в нас эти фантастические возможности - чем оказалось бы это для нас, сегодняшних? Божественным даром или же сатанинским проклятием? Сумели бы мы, наконец-то употребить это во благо, или снова умудрились бы, как всякий божий дар, использовать во зло? Наш разум, почти богоравный, изощряется в совершенствовании орудий убийства и оправдании подлости, наши глаза, распахнутые в прекраснейший из миров, так и ищут прильнуть к прицелу, светлые Христовы заповеди начертаны на щитах завоевателей и факелах инквизиции, и само имя господне выбито на пряжках солдатских ремней и на покупающих все бумажках.

Как изменился бы наш мир? Выдержал бы он это испытание? Готовы ли мы к нему?

Я не знаю... Хотя, кажется, догадываюсь.

Мало кому сегодня ведомо про Алатырь-камень, что недалеко от Ильмень-озера, на излучине Россошань-реки, под богатырь-сосной, прямо у поворота на совхоз "Светлый пусть". Камень тот, по преданьям, не простой, а волшебный - укрепляет он мужчин в силе мужской, а женщинам дарует любострастие необыкновенное - стоит лишь прикоснуться к нему в правильном месте и в правильное время.

В незапамятные времена жили в тех краях два славянских племени - бедовичи, прозванные так за неукротимый и бесшабашный нрав, причинявший немало невзгод соседям ближним и дальним, да любичи, - ну, тут все понятно.

Алатырь-камень находился аккурат на границе их владений, и оба племени справляли на нем свои кровавые жертвоприношения - используя для этого исключительно девственниц, - как полонянок, так и из своего народа, вошедших, по мнению старейшин, в самый сок. Жертвоприношения устраивались регулярно, на малом ущербе полной Луны, что имело глубокий и значительный сакральный смысл - хотя сами жертвы никаким особым ущербом произошедшее с ними на том камне не считали, а многие даже и наоборот, сохраняли самые положительные воспоминания.

Такие были дикие времена.

Поперву оба племени сильно - до ругани - враждовали из-за священного камня, однако со временем научились делить доступ к алтарю, а впоследствии и другое научились делить - так что к концу девятого века любичи и бедовичи в чистом виде исчезли с карты Руси, положив начало новому племени - либидовичей.

Роль в Древней Руси либидовичи играли заметную. Будучи народом жизнелюбивым до чрезвычайности, именно они привнесли на Русь письменность - главным образом для того, чтобы иметь возможность писать непристойности в раблезианском духе. Большинство граффити на стенах новгородских храмов, включая знаменитую берестяную записку "Аз тебе хоцю!" - их рук дело.

Кстати, еще до внедрения письменности либидовичи сделали и первый русский перевод "Камасутры" - пиктографический.

Но до того момента либидовичи едва не оказали, - а, возможно, таки и оказали, - весьма драматичное влияние на судьбы России.

Все мы знаем, что, когда необходимость единобожия сделалась очевидной всем мыслящим людям (потому что мыслящим людям всегда что-нибудь да очевидно до потери сознания, причем, как правило, всем сразу), князь Владимир Ясное Солнышко оказался перед нелегким выбором. Понятно, что либидовичи не могли остаться безразличными к такому судьбоносному решению, и потому они активно лоббировали мусульманство (вряд ли есть надобность объяснять, почему именно его) через одного из своих вождей, приближенному к Владимиру в качестве боярина.

Это боярин по имени Уд, прозванный за мужество Несгибаемым, был непременным товарищем Владимира во всех проказах юных лет - до самых седых волос, и потому имел на князя определенное влияние. Немалое влияние, прямо скажем - поскольку характер по материнской линии у него был куда как бедовый.

И все это влияние Уд Несгибаемый вовсю использовал для проталкивания идеи многоженства, как наиболее соответствующей русскому характеру. И, скорее всего, преуспел бы - поскольку идеи подобного рода неизменно находили в душе крепкого еще князя самый живой отклик.

Но чрезмерное рвение до добра не доводит. Чтобы закрепить воздействие логических выкладок, боярин Уд пригласил князя на вареники на пленэре - как раз подгадав приглашение к очередному обряду. И князь приглашение принял.

Хроники скупы на подробности той ночи. Известно лишь, что Луна, как и положено, была чуть ущербна, но холодный свет ее в избытке заливал поляну с Алатырь-камнем, оживая и согреваясь на нагих девичьих телах. Мерно гремели бубны, и грустный рожок изо всех сил старался развеселить честной народ. Владимир с честью превозмог и вареники с пьяной вишней, и отборные меды. Но, видимо, основная - культурная - часть программы оказалась не совсем под силу зрелому мужу, но все же уже не мальчику.

Так или иначе, но, как меланхолично сообщает летописец, на другой день "княже тако рек: "Одной жене быть!" и обороти свой светлый лик христианству".

Результат мы все видим, что не оставляет места сомнениям. Если в чем летописец и ошибался, так это в деталях - поскольку тремя строками выше сообщает, что князь поутру "бысть ликом зело темен и нехорош, и браниша изрядно". Вряд ли лик просветлел так быстро, но - отнесем это на счет романтического видения мира, свойственного тем чистым временам и - увы! - утраченного нами. Хотя нынешние летописцы тоже врать горазды, но божья искра в их брехне отсутствует начисто.

Против всяких ожиданий, либидовичи с нововведениями смирились быстро - усвоив тезис "аще не согрешишь, не покаешься", они довольно скоро стали одними из самых деятельных прихожан, и, хотя до флагелланства дело не доходило, вид истово кладущих земные поклоны грешников в свое время премного послужил славе Господней.

Возможно, у России был еще шанс пойти хотя и по тому же пути, но более весело, если бы не жена некоего сурожского купца, увязавшаяся в наши северные края вместе со своим мужем, болонкой, обозом сладких вин и дурной болезнью, каковой и одарила щедро приветливых либидовичей, причем практически всех.

С тех пор могущество племени пошло на убыль, и уже к четырнадцатому веку всякие упоминания о славном жизнерадостном народе исчезли как из письменных источников, так и из устных преданий. Редкие отзвуки былых времен можно найти в черновиках неуемного Баркова, - но они по сю пору не опубликованы. Да еще в слове лебедь - лыбедь - слышится скрытая тоска по любви, незамутненной предрассудками и условностями.

Горькой эпитафией, подводящей черту под этой - не побоюсь этого слова - трагедией, прозвучали известные слова: "Секса у нас нет!"

Но что-то же ведь было! Было, черт возьми! Куда там до этого какому-то сексу! Из далеких Иберии и Фрязии не ленились приезжать делегации к пасмурному Ильменю для обмена опытом. Кланялись лалами и аксамитами, шелками и парчой, сыпали звонкую монету - лишь бы поглядеть на беззаветное любовное буйство, прикоснуться к благодатному Алатырь-камню. И скакала через всю Европу чистокровная либидовичанка Анна к своему суженому в Лютецию - и даже такой малой толики этой крови хватило, чтобы на века сделать Францию центром амурной куртуазности.

Все это вам подтвердит любой историк, не даст соврать - не даст, даже в нарушение корпоративной этики историков.

Потому, если случится вам попасть в те края, отыщите Алатырь-камень. Вечером сядьте рядом, прислонясь к его теплому боку. Слушайте, как шумит полевица-трава, как укладывают своих птенцов соловьи, готовясь к ночному разгулу. Смотрите, как плавно и с достоинством поднимается Луна - еще вчера совсем полная.

И если вам повезет, и время окажется подходящим, если течет в ваших жилах хоть капля древней крови, если будут благосклонны к вам забытые боги - вы услышите и рокот бубнов, и радостный плач рожка, вы увидите быстрый отблеск Луны на женской наготе, святой и безгрешной во веки веков.

А найти Алатырь-камень нетрудно. Он недалеко от Ильмень-озера, на излучине Россошань-реки, под богатырь-сосной, прямо у поворота к бывшему совхозу "Светлый пусть".

Ныне ООО "Великий облом".

Всегда уважал тех, у кого дома есть кошка – подозревал в них скрытую отвагу и нонконформизм, хотя бы они всю жизнь ходили в бигуди, тапочках и халате, и самым рисковым предприятием в их жизни был шашлык на пленере или покупка двух билетов МММ.

Возьмем, к примеру, собаку. Любой специалист скажет вам – собака намного, намного умнее кошки. По интеллекту, по эмпатии она вплотную приближается к человеку, разве что сказать не может – и как раз это делает ее очень глупой. Собака умна настолько, и настолько близка к нам, что ее мы уже измеряем собой, - а до нас она не дотягивается, совсем малость, но не дотягивается, и скулит жалобно, доходя до беспомощного неслышного визга, тычется мордой в коленку, и смотрит – ах, как смотрит, умница, и хочет сказать, а хвост бьется в немом отчаянии, но бестолку… Собака уже в нашей, человеческой шкале, - и в ней она – дура.

А кошка глупа. Глупа решительно и бесповоротно. Это подтверждают все мыслимые поведенческие тесты, во множестве придуманные учеными. Она будет упорно скрести паркетный пол, чтобы справить нужду. Она путается в лабиринте, из которого найдет выход любая крыса, и плачет там горестно и безнадежно. Кошка в жизни не принесет вам тапочки – эта мысль никогда не придет ей в ее маленькую изящную головку, она там просто не поместится.

Но, Боже мой, как же она умна в своей, звериной категории – со своей значительностью и самоуважением, со своим аристократизмом и светскостью она кажется настолько умной, насколько умным может быть зверь – именно зверь, потому что ни на какое человекоподобие она не претендует: за ненадобностью. Возьмите займ в кредит плюс на очень выгодных условиях

Даже движения кошки, плавно переливающие ее из одной позы в другую, полны первобытного дикого величия, они шумят джунглями, и так не похожи на преданную суетливость собаки.

Вам приходилось видеть, как кошки группой сидят на солнышке? Разве можно усомниться, что они – общаются, молча и таинственно, неведомыми нам способами обмениваясь темными нечеловеческими мыслями?

И человек, решивший поселить рядом с собой этого сумеречного Зверя, наверное, сам внутри – немножко дикарь, даже если не сознает этого, даже если кошка кажется ему лишь клубочком тепла и уюта, особенно когда она вымурлыкивает болезнь и усталость, и тяжесть на душе, и деловито уминает своими лапками тоску и тянущую боль под сердцем.

…но стоит вам громко сказать дремлющей кошке “кис-с-с!”, и на вас распахнутся безумные глаза зверя. И нужна недюжинная, скрытая отвага, чтобы засыпать спокойно, когда по дому неслышно, по хозяйски, крадется этот зверь, это животное, со своими тайными, негуманоидными страстями и желаниями, напряженный и опасный, как мина времен Второй мировой.

“…есть речи, значенье темно иль ничтожно – но им без волненья внимать невозможно” - именно это я вспоминаю, когда слышу затертые до прозрачности строки Тютчева:

Вспоминаю после того, как прочел в мартовской книжке “Вопросов языкознания” недавно обнаруженные дневники И. Анненского. В Сети мне их отыскать не удалось, поэтому набираю с листа – прошу прощения за купюры, это от лени. Итак:

“…весной семьдесят третьего, будучи в Царском селе, я набрался нахальства и явился в дом Тютчева безо всякого предупреждения. Против ожиданий, меня приняли…<…> Федор Иванович выглядел изможденным, но довольно оживленным – болезнь в очередной раз отступила, и он испытывал некоторый подъем духа. За беседою мы провели более двух часов <…> и я, уже не помню, к чему, продекламировал: “Умом Россию не понять и т.д.”

-- Боже мой! – едва не закричал Ф.И., и голос его сделался звонким и каким-то дребезжащим. – Мне кажется, что после моей смерти других моих стихов и не вспомнят, а только эти! Какой уж глубокий смысл только в них не находили! Будь я помоложе, я бы, честное слово, загордился.

Он доверительно наклонился ко мне, и глаза его за толстыми стеклами очков весело блеснули.

-- Знаете ли вы, - понизив голос, сказал он мне, - какова была третья строка попервоначалу? А? Нипочем не угадаете!

Он выдержал паузу, пока я растерянно что-то мямлил, и торжественно провозгласил: - Она у нас такая бл…! – и рассмеялся, тут же, впрочем, сухо закашлявшись.

Я онемел.

-- Да, да! – отдышавшись, подтвердил Ф.И. – Я, дорогой Иннокентий Федорович, тоже пробовал себя в жанре сатиры. Не все же всяким Курочкиным. Обозлился, помнится, на какую-то совершенную ничтожность, и начал язвить вот таким образом.

-- Да при чем же здесь аршин? – довольно глупо спросил я.

-- Так ведь в аршине вся соль и должна была заключаться! Как вы думаете, отчего нельзя измерить именно общим аршином? – и, не дав мне сказать какую-нибудь благоумность, торжественно заключил: - А оттого, что общий аршин непременно сопрут! Сопрут-с! Как же его не украсть, ежели он – общий? В первые пять минут и сопрут! – и засмеялся, уже тихонько и устало.

Я и не знал, что сказать. Возникло молчание, которое нарушил опять Ф.И.

- Рифмы не нашел. И так, и сяк крутил – никак не выходило. А наутро перечел, в совсем уже другом настроении, - он мягко, почти незаметно улыбнулся каким-то своим воспоминаниям, и лицо его осветилось, - и как будто замок какой щелкнул. Поверите ли, буквально в две минуты все написал! Ну да вы ведь поэт, вы знаете, как это бывает…

…и, уже возле двери, зябко поводя плечами, вдруг сказал: - Да и за своим аршином-то тоже глаз да глаз нужен, а то неровен час, - и снова тихонечко и грустно засмеялся с кашлем, как полешки в печке затрещали.

Ерунда все это – сорта, марки, молодые листья. Это все – напиток. Самое главное в чае - это то, что искупает все недостатки и огрехи, и даже откровенную туфту грузинскую, самое главное – это когда, как и с кем ты пьешь чай. Я до сих пор не могу понять, что за тайна, что за волшебство содержится в чае – каких легенд ни читай, хоть о крайней плоти Будды…

…Вот приехал друг, которого не видел столько лет – боже, и подумать ведь не могли, что столько лет вообще бывает! – и, конечно, застолье, и охи, и ахи, и расспросы, и рассказы, и фотографии карточными веерами по столу, и бесконечные: - а помнишь? – а этого? - а эту? А где она сейчас? О-о!.. Ну, за нее! …А он?.. Да ты что… Ну, давай помянем…

Стелется над столом пластами сигаретный дым, и комары, влетев него, воют подбитым бомбардировщиком, и рушатся в вечный оливье. Ушли спать жены, сдались и погасли самые упорные окна в доме напротив, а разговор течет и течет, и вроде бы ни о чем, все о пустяках, и все не останавливается.

-- Ну, еще по одной?

-- Да пустая… Ого, это которая уже?

-- Обижаешь, знали, кого ждали. Запас есть…

-- Нет, хватит. Завтра дел много. Туда, сюда… Давай лучше чаю...

Вот в чем здесь вековая тайна, что не просто сбивается разговор, а останавливается, как спохватившийся человек, и ты сидишь, обхватив горячую чашку руками, прихлебываешь, чувствуя, как опускается на дно веселая водочная пена, и наконец-то просто смотришь в глаза? Господи, у него уже такие морщины…

И молчишь.

И молча, молча, только глазами – ну, как ты, друг? – Да все вот так как-то…А сам-то как, друг? – Да как… Потихоньку.

…Уже и первые окна зажигаются в сером бесцветном рассвете, ретивый дворник шваркает по асфальту, а все равно – не надо слов, и так хорошо молчится и улыбается внутри под остывающий уже чаек…

А вы говорите – пакетики, дарджилинг… Да какая разница?

В домике моем всегда праздничные дни. Приходят гости - замечательно, мы сидим с гостями, хоть до утра, а бывает, они сменяют друг друга, домик стоит у дороги, и каждый проезжающий останавливается, и шарит по калитке в поисках задвижки, и надо бы ее починить, да руки не доходят.

Не приходят гости - очень хорошо, мы вдвоем, и так хорошо вдвоем не бывает в городе.

А по ночам соловьи кричат на луну, уговаривают ее подрасти еще немного, чтобы совсем сойти с ума в ночь полнолуния, чтобы ни у кого не оставалось сомнения - где соловей, а где - жаворонка пенье. Можно часами сидеть на крылечке, слушая эту соловьиную тишину, пока жена не скажет зябко - а давай камин...

У меня знакомые подобрали на помойке - причем на помойке в буквальном смысле это слова - котенка, с едва открывшимися глазенками. Подобрали ночью - бедолага орал из всех своих последних сил, тихо и отчаянно, он очень хотел жить, есть, маму, тепло, он не понимал, почему так плохо, страшно и холодно, и ползти уже не мог, только перебирал лапками в скользких отбросах.

Он выкричал себе жизнь. Наверное, не было таких болячек, которых не обнаружили бы у него при ветеринарном осмотре, но его удалось выходить.

Теперь это роскошный черный звереныш - в белых носочках, манишке и бабочке, с лоснящейся здоровой шерсткой, и любо смотреть, как он беснутеся, катая по углам пипетку, из которой его выкормили.

Я видел привидение всего раз в жизни, в детстве, на рыбалке, ночью. Костер почти догорел - как раз до того состояния, когда спало пламя, и обнаружилась тайная деловитая жизнь углей: что-то текло и переливалось по ним, наполненное скрытым смыслом, как будто велась какая-то несуетная, но весьма нужная деятельность, и это так завораживало, что я медлил подбросить хвороста - он вспыхнет, и исчезнет это чудо, этот огненный муравейник.

И, пока костер, забыв про необходимость освещать ночь, сосредоточился на себе, вся ночь стала видна, видна далеко, до тлеющего горизонта, стала видна забытая мертвая деревня, черным просвечивающая через ажурные акации, и потому краем глаза я уловил там легкое движение.

Что-то беловатое и прозрачное, вытянутое вверх, проплыло в совершенном безветрии где-то там, между акаций и домов, и было ясно, что это не туман - по цвету, по консистенции, просто по какой-то неприкаянности, ненужности здесь, в этом месте, на этом свете. Проплыло - и пропало внезапно, вдруг, на пустом месте.

Тишина стояла еще несколько минут - ни ночных шумов-шорохов тресков не было слышно, ни нашего дыхания, ни даже шепота костра.

- Что это было? - шепотом спросил я.

- Морок это был, морок, - так же шепотом ответил местный старик-рыболов, прибившийся к нашему костерку. - Вы, это, не бойтесь. Они близко не подходят...

Мы суетливо навалили хворост на угли, костер полыхнул, спохватившись, и снова заключил нас в свой светлый кокон, колдовской защитный круг, за которым уже не было ничего, только чернота, как и прежде, но чернота эта - уже ощущалась, уже присутствовала, и была - неуютной.

Ордена, несомненно, следует хранить в шкатулке. Только, ради всех святых, не в отдельной, специально для них назначенной, чтобы знать – а вот здесь ордена мои! – ни в коем случае. То гордыня, гордыня мелкая и недостойная. И не в современной поделке – будь то квазипалех из папье-маше или модернистское изваяние из металла.

Нет. Шкатулку надобно найти старинную, потемневшую от времени, чтобы пахла неведомым – красным деревом, синим морем, зеленой медью. И – главное! – чтобы в ней было много-много отделений и ящичков, и чтобы с секретами!

Вот тут, если повернуть полочку, собственно награды. Почетные грамоты и олимпиадные дипломы, их и развернуть-то боязно, разлезутся, разлетятся на части, вот золотая медаль – все брехня, нет в ней золота никакого, а только опустошающая усталость после экзаменационного марафона, да сияющие глаза мамы… Россыпь “Ударников коммунистического труда” - с каждого места работы, а как же, и вроде неловко сегодня-то, но все же – за работу давали, первому и единогласно! Боже – медалька “850 лет Москвы” - зачем, отчего? – как будто это мне 850…

Но разве только такие награды нужно складывать в эту шкатулку? Вот носовой платочек, что мама сунула в карман моего нового несуразного пиджака, когда я в вагонном тамбуре потер глаз – пылинка – а маме показалось: слеза, а какая же слеза, если впереди – Москва, университет, новая жизнь, перрон уменьшается стремительно, а поезд вдобавок изгибается дугой, и все остается там, с другой стороны, и не видно уже. Удивительное дело – платок до сих пор пахнет мне “Красной Москвой”, никто не слышит запаха, а я слышу, и шелест маминого единственного выходного крепдешинового платья слышу – почему?..

Вот в этом ящичке, слева – тихий аленкин смех, когда я нес ее на руках через апрельские московские лужи – уже тяжелую моим сыном. В ящичке рядышком – мишкино счастливое навзрыд, на всю улицу, - “Папа!..” - это когда я вернулся после отпуска, а он, трехлетний, бежал, спотыкаясь и падая в траве, забывая заплакать, и тянул руки…

Какие медали, что вы!

Там много таких ящичков, я редко открываю их, от каких-то и ключики утеряны или секрет забыт – но я вспомню когда-нибудь, вот будет время, я вспомню. Я нажму нужные кнопочки, я поверну потайные ручки – и они откроются. А нет – так я просто встряхну над ухом шкатулку, большую и тяжелую, стараясь угадать по звуку – что там, в забытом отделении? И кто знает – может, когда-то, через года, в одном из них тихонечко звякнут и эти шуточные форумские ордена…

Читать я научился очень рано, как, наверное, многие. Как раз в это время отец оставил нас, и, наверное, моя ранняя грамотность служила хоть каким-то утешением растерянной и несчастной маме. Понимать этого тогда я не мог, но, видимо, чувствовал что-то, видя, как расцветает и гордится мама, когда я, сопля, в присутствии гостей или соседей, с серьезным видом брал газету и начинал зачитывать избранные места из передовицы. Помню и газеты эти, и себя, счастливого и гордого, но не ахами и охами взрослых, а тем, как расцветало улыбкой осунувшееся и заплаканное родное лицо.

Удивительно, но эта “Правда” неожиданно приохотила меня к чтению. С первых классов я записался в библиотеку, и довольно быстро стал ее завсегдатаем. До сих пор благодарен библиотечным тетушкам, что разрешили мне доступ в книгохранилища. Часами я готов был просиживать между полок, дыша волшебным запахом книжной пыли, и листать, листать самозабвенно… Я и сейчас беру в руки потрепанную книгу с иным чувством, нежели пахнущий краской шедевр книгопечатания, - потому что она носит свой старый переплет, истертый сотнями рук, как солдат боевые награды.

Нужно ли говорить, что среди сверстников эта моя страсть особым уважением не пользовалась. В нашем небольшом уральском городке ценилось прежде всего умение драться, свистеть, плевать сквозь выбитый зуб – да, в общем, как и везде среди мальчишек. Я по мере сил старался соответствовать общественным нормам – сквернословил, нырял, начинал курить – и первая же пачка “Шипки”, выкуренная в одночасье, на всю жизнь отвратила меня от этого зелья, - но ничего особо хорошего не получалось. Не нравилось мне все это, а нравилась иная, выдуманная, может быть, жизнь, - но иная. Потому и не переживал я особо свои непервостепенные роли – просто принимал их как данность.

Но вот классе то ли в шестом, то ли в седьмом, за выдающиеся успехи в прилежании направила меня школа в пионерлагерь “Орленок”. Подозреваю сейчас, что не усердие мое было главной причиной, а то, что путевка пришлась на декабрь месяц, и поэтому не особо котировалась. Но, так или иначе, поехал я на Черное море – и попал в другую жизнь. Это было, друзья, как иная планета – море и зелень, и фонари в зеленых кронах, и космические корпуса пионерлагеря, походы и костры, замечательные вожатые – Гена и Марина, и, главное, ребята.

Я и не знаю даже, как это рассказать – совсем иной круг общения, в котором ты вдруг оказываешься ценен и интересен, и даже не это главное, а то, что ты видишь: вокруг тебя такие же, как ты, они думают похоже, у них похожие предпочтения, они смеются тому же и так же – не громко и по возможности противно, а от ума и души. То есть и там, дома, такие ребята были, как не быть, - но им приходилось соответствовать той системе ценностей, и смеяться громко и противно, и не над тем. Мы, в нашей разновозрастной группе (был тогда, кажется, такой педагогический изыск) вслух читали и обсуждали и “Маленького принца”, и “Понедельник” Стругацких – и было интересно всем, и каждый мог сказать и быть услышанным.

Почему-то верилось.

Но ведь это все мелочи, мелочи, они не замечались, и о них не думалось, когда я просто купался в новом для себя общении.

Всякий праздник когда-нибудь да заканчивается. Закончились и эти счастливые недели, и последняя ночь в лагере оказалась совершенно неожиданной для меня, и, наверное, для всех. Причиной тому, наверное, был ночной прощальный костер на морском берегу, когда слезы на глазах, а руки на плечах, и вместе, всем лагерем – “...будет и солнце, и пенный прибой, только не будет смены такой...”.

Но баталии вокруг первого места были нешуточные. Я лежал, совершенно обалдев от неожиданности – я полагал ковбоя недостижимым идеалом, и потому испытывал даже какую-то неловкость перед ним, ощущая, как напряженно молчит он на недалекой койке. Кажется, и он, и я, вздохнули с облегчением, когда общественный вердикт был вынесен, и народ принялся за следующие места.

Яшка, по-моему, даже не обсуждался.

На другую ночь, трясясь на верхней полке жесткого плацкарта, я предвкушал, как буду рассказывать обо всех чудесах и прелестях того декабря, - маме, родным, друзьям. Я со вкусом оттачивал формулировки, чтобы было посмешнее и поироничнее, чтобы не выглядело похвальбой, - потому что мало кто из моих сверстников тогда видел море. Я уже знал – я никому не стану хвастать про свое второе место, глупо, и не поймут, я даже маме не говорил про это. Но что греха таить – грело меня это, еще как грело, гордыня коснулась меня своим крылом, и я с некоторым изумлением примерял на себя роль альфы, не вполне представляя, зачем бы мне это нужно. И шевелилась деловитая такая мысль, совсем взрослая – надо и вправду поумерить злоехидство свое, надо сдерживать себя, прямота – не всегда хорошо, вот если бы я не резал в глаза правду-матку, то, как пить дать, был бы первым, оставив далеко позади ковбоя. И, в общем-то, нетрудно же это?

Той ночью, на верхней полке, мог родиться серьезный взрослый человек, знающий жизнь. Но мне повезло: когда я уже почти засыпал, проваливался в дрему под стоколесное стаккато перестуков на стыках, под убаюкиваюшее качанье, счастливо улыбаясь на грани сна, даже за гранью его, вдруг мелькнула случайная мысль – я вспомнил, что где-то в этом же неторопливом тряском поезде возвращается домой Яшка. И мне лениво подумалось – а о чем он будет рассказывать дома, ему-то, бедняге, что вспоминается сейчас.

Утром из вагона я вышел совсем другим человеком. Мама испугалась было моего мятого вида, но я успокоил ее тяжелой дорогой, да и вообще все потом было хорошо – расспросы и рассказы, охи и ахи, новогодний торт и елка, и мягкий снегопад за окнами, комкающий и съедающий звуки, как туман над морем. И все казалось – вот прорвется сейчас сквозь белесую мглу низкий крик далекого парохода...

Но с тех пор я стараюсь не казаться лучше, чем я есть, - чтобы прыгнуть на ступеньку вверх. Я знаю, как легко бывает это порой. И стараюсь.не ходить в стае – даже самой замечательной стае. Потому что есть риск – на веселом бегу, когда так славно чувствовать рядом плечо товарища, мимоходом задеть, ударить, отбросить в сторону кого-то другого. И не почувствовать даже.

Вот и сейчас, читая Исход, я вижу пыльную улочку, опаленную солнцем, где редкие деревья почти не дают тени, а горячий песок под ногами тонок и легок, как пудра, и слышу женский голос: - Авра-а-ам! Сейчас же домой, быстро! Где ты шлялся? – и топот маленьких босых ног, и звонкое детское задыхающееся счастье в ответ: - А мы с мальчишками были в Верхнем городе, мы помогали дяде Хираму корзины на рынок донести, а там так весело, жрецы шли такие важные, и пять колесниц видели с воинами, а дядя Хирам дал нам смокв, он добрый, а тамошние мальчишки хотели отнять, а Эннана мальчишек прогнал, он сильный и веселый, а чем это у нас ворота вымазаны?.. Ай! За что?! Больно же, мама… Ой, а у нас сегодня мясо? Ай, мама!…

И еще он велел нанести знаки на ворота.

Ах, эти знаки, они не дают мне покоя… Да, понятно, вы скажете – это значит, дома стояли вперемешку, и в бедности своей мало отличались друг от друга. Я вижу, как по утрам соседи, выгоняя скот, здоровались друг с другом, как веселились вместе на небогатых праздниках и горевали на похоронах, и не разберешь сразу, где кто. Но все равно – я не верю, что ангелу смерти, всегда такому безжалостному и безошибочному в выборе цели, нужны были эти жалкие пятна жертвенной крови, чтобы отличить сынов Израилевых.

Ведь, как бы ни тяжела была жизнь, - непросто решиться разом порвать корни, оставить дом, привычный уклад, и уйти неведомо куда и зачем. Многие, наверное, сомневались, а может, и вообще не хотели уходить. Но после этой ночи…

Ладно, пусть нельзя было выдать священную тайну, но ты же мог в ночи, когда уснет квартал, выйти тихонько из дома и поставить кровавую метку на воротах соседа, мог, ведь мог, мог...

Не вышел.

И сейчас, слыша за забором жуткий звериный вой в одночасье поседевшей и состарившейся женщины, ты понимаешь – тебе никогда уже не стать прежним. Никакими молитвами не вернуть и не исправить того, что сбылось, хоть бейся головой о стену, - и нельзя оставаться здесь, с преданными тобой людьми, никак нельзя. Надо бросить все – дом, дело, могилы предков, и уходить вместе со всеми, громко стуча в эти проклятые тимпаны и нахлестывая скотину, чтобы мычала и блеяла, чтобы заглушить неумолкающий безнадежный плач за спиной.

Вот зачем нужны были эти метки – чтобы не оставить выбора, чтобы сжечь мосты, чтобы повязать кровью.

Вот, например, как понятно и грустно -

Мы ненавидим все, что мешает торжеству добра и справедливости, и готовы биться со злом беззаветно и безжалостно.

Хотя гарантии нет никакой.

...Вот, наверное, о чем единственно и следует просить Бога, каким бы он ни был – чтобы ни тебе, ни детям твоим не довелось никогда жить в огне ожесточения и ненависти, даже если это твоя ненависть – и она святая и праведная.