[ Комментарии | Ссылки ]
А. Гороховский
Недавно, проходя по одной из центральных улиц Москвы, я заприметил стайку девочек лет 11-12, выпорхнувших из ворот школы. Будучи в расслабленном состоянии после сытного обеда, я умилился: какие нынче дети пошли -- здоровенькие, хорошенькие, и одеты красиво... Между тем девочки подошли ближе, и мое умиление сменилось тихим ужасом: нежное щебетанье прелестных малюток было густо пересыпано отборной матерщиной.
Нет, я не попытался прочитать девочкам нотацию. Стыдливо потупившись, я быстро прошмыгнул мимо очаровательных нимфеток. Во-первых, моя проповедь скорее всего была бы встречена шквалом выражений, которые могли бы сделать честь одесскому биндюжнику эпохи мятежа на “Потемкине”. Во-вторых, я вообще не вижу смысла упрекать детей за то, что они говорят на языке окружающих их взрослых. А у взрослых в наши дни “ненормативная лексика”, сиречь матерщина, фактически стала языковой нормой, причем не только бытовой: есть немало деятелей культуры, серьезно проповедующих право на публичную нецензурщину как необходимый атрибут свободы слова, поскольку это слово должно-де отражать реальную жизнь.
Сам я, однако, принадлежу к поколению бронтозавров, которых это новомодное явление культуры ужасает. Не то чтобы я и мне подобные никогда не употребляли всяких нехороших слов -- в нашей жизни порой невозможно не “выразиться” -- но делать это походя, а тем более в присутствии женщин и детей, нам кажется отвратительным. А уж когда мы слышим такие слова от самих женщин и детей, у нас, бронтозавров, уши вянут и лапы чешутся.
Казалось бы, ну что такого ужасного в произнесенном или написанном ругательстве? Ведь это всего лишь слово, набор звуков, легкие колебания воздуха. В чем причина эмоционального эффекта “соленых” выражений? Нужно ли полностью снять с них запрет на употребление, как предлагают одни, или надо искоренять их самым решительным образом, как требуют другие?
Чтобы ответить на эти вопросы, полезно разобраться в том, что же это за выражения такие, откуда они взялись, и что означают на самом деле. Выяснить все это помогает наука о происхождении и развитии слов -- этимология.
Читателю, редко сталкивающемуся с вопросами этимологии, пожалуй, надо напомнить, что русский язык -- далекий потомок так называемого праиндоевропейского языка, от которого произошли многие древние и современные языки Европы и Азии. В очень далекие (неизвестные точно) времена единый праиндоевропейский язык разделился на несколько ветвей, среди которых была и балтославянская -- совокупность наречий племен, живших на северо-востоке Европы в районе Балтийского моря. Затем, примерно в конце III тысячелетия до Р.Х., из балтославянской группы выделился праславянский (древнеславянский) язык, который приблизительно через три тысячи лет, в конце I тысячелетия по Р.Х., разделился на западно-славянский, южно-славянский и восточнославянский (древнерусский). Наконец, уже в XIV веке, из общего древнерусского языка выделился собственно русский, т.е. язык населения Ростово-Суздальской Руси -- великороссов. Одновременно сформировались как самостоятельные украинский и белорусский языки. За шесть последующих столетий в русском языке произошли колоссальные изменения. Это касается и фонетики, и лексики, и грамматики. В частности, огромное количество слов было ассимилировано из других языков -- славянских, романских, германских, тюркских и др.
Этимологический анализ формально считается выполненным, если установлено, из какого языка слово пришло непосредственно в русский язык, но интересно проследить и более ранние этапы существования слова, например, провести историческую линию от русского слова к праславянскому, а затем к праиндоевропейскому. Надо сказать, что праиндоевропейские слова удается восстановить (путем сравнительного изучения разных языков-потомков) только на уровне основы: окончания, а частично и суффиксы, остаются неизвестными, поэтому далее в тексте все такие слова заканчиваются, как принято в научной лингвистике, дефисом, заменяющим неустановленные элементы.
Поскольку эта маленькая статья не предназначена для специального лингвистического издания, было бы неуместно излагать в ней подробности предпринятого мной этимологического анализа, обсуждать варианты и детально обосновывать принятые версии. Не привожу я и довольно обширного списка использованных источников.
Наконец, последнее замечание. В общем, я против употребления матерщины в печати. Однако этимологический анализ невозможен без изучения морфологии слова, поэтому я вынужден приводить все “нехорошие” слова в полном написании. Как говорится, наука требует жертв, а выпускниц Института Благородных Девиц я настоятельно прошу не читать этот материал.
Корпус русского мата насчитывает сотни слов, но основных, общеупотребительных не так уж много. Остальные являются либо производными, либо очень малораспространенными. Я здесь рассматриваю только самые известные, с позволения сказать, классические матерные слова и выражения, исключив те два или три, этимологию которых не смог установить. Рассмотрение ведется в алфавитном порядке. Для понимания фонетики следует заметить, что многие праиндоевропейские согласные произносились с придыханием, что передается в написании буквой h; позднее в большинстве языков придыхание исчезло. В остальном я передаю фонетику очень приблизительно, используя только современные буквы.
Блядь. Слово происходит от древнерусского глагола блядити, означавшего “обманывать, пустословить” и восходившего к праиндоевропейскому bhla- -- “дуть” (отсюда же, например, английское bladder -- “пузырь” и “пустомеля”, и знаменитое французское bla-bla-bla -- “пустая болтовня”). Современное значение -- скорее всего результат контаминации (смыслового смешения) со словом блуд, происходящим от древнерусского блудити -- “блуждать”, получившим метафорическое расширение “прелюбодействовать, жить беспорядочной половой жизнью”. До XVIII в. слово б... без ограничений употреблялось в литературе.
Говно. Повидимому заимствовано из польского языка, в котором go'vno означает “дерьмо, дрянь” и не имеет явного нецензурного оттенка. Мне не удалось найти индоевропейских корней этого слова. Может быть, это искаженное гуано (“засохший птичий помет”), заимствованное испанским языком из языка южно-американских индейцев в эпоху конкистадоров.
Гондон. Это считающееся нецензурным наименование презерватива является просторечным искажением старого, в нашей стране употребляемого теперь только специалистами, названия “кондом”. Презерватив назывался кондомом по имени его изобретателя, британского медика XVIII в. Condom’а, о котором неблагодарное человечество не сохранило почти никаких сведений.
Ебать. Это слово -- интереснейший этимологический феномен, жемчужина моей коллекции. В праиндоевропейском языке префикс e- обозначал действие, направленное наружу, вовне. Основа bat- известна лишь в латыни (более ранняя этимология не установлена) со значением “зевать”. Таким образом, буквальное значение глагола -- “раззявить наружу”. Очевидно, что глагол первоначально относился к действиям женщины (напомню, что в давние времена нормальное сношение происходило в позиции “мужчина сзади”). Таким образом, можно предположить, что это русское слово имеет очень древнее, непосредственно праиндоевропейское происхождение, так что сей глагол является своего рода патриархом русской матерщины. Будучи, повидимому, единственным живым родственником латинского bat-, это малопочтенное слово подтверждает праиндоевропейское происхождение последнего, т.е. позволяет сделать маленькое лингвистическое открытие (нуждающееся, впрочем, в подтверждении).
Жопа. Я включил это слово в анализ, хотя сегодня оно фактически утратило не только нецензурный, но и вообще бранный колорит. Я не раз слышал, как его употребляют при обращении к любимой женщине и даже к ребенку, да еще с оттенком нежности (о tempora, блин, o mores!). Вспоминается старый анекдот: русский пограничник видит польского коллегу на той стороне нейтральной полосы. “Слушай”, спрашивает наш после приветствия, “как по польски “жопа”?” “Do'pa (дупа)”, отвечает поляк. “Хм...”, говорит наш, “ну, тоже красиво!” Польское do'pa цензурно в такой же мере, как русское попа (я своими ушами слышал на Львовщине, как бабка грозила трехлетнему разбойнику: “зараз дам по дупе!”). В современном языке оно означает “задница, заднее место”, а восходить может к одному из двух праиндоевропейских корней. Либо к dheub- (“глубокий”), давшему в древненемецком форму diupaz с тем же значением (ср. cовременное английское deep), либо к dup- (“ронять, погружать”), от которого произошли древнеанглийское doppa (“погружение”), верхнелужицкое dupa (“дыра”) и русское дупло. Иначе говоря, польское слово (первоначально произносившееся “допа”) в древности означало “задний проход”, но позже несколько трансформировалось семантически. Как это слово превратилось в ж...у? В Восточной Польше, на Мазовщине, звук “д” очень часто превращается в своеобразный звук “dz”. Вероятно, в такой фонетике это слово и проникло первоначально к восточным славянам. В восточнославянских языках “dz” чаще всего переходит в “д”, но известны также переходы в “ж” (например, dzban -- жбан). Вот так и появилось в русском языке это “красивое” словечко. Забавно, кстати, что в древнерусском языке слово “задница” означало -- в жизни не угадаете! -- “наследство”.
Муди (мудя). Это малоупотребительное слово почти без искажения воспринято из древнерусского, в котором мудо означало “мужское яичко” и совершенно не имело бранного или непристойного оттенка. Другое дело, что добрый молодец едва ли употреблял его в беседе с красной девицей (во всяком случае, в первой беседе). Более раннюю этимологию установить не удалось.
Пердеть и пизда. Как ни удивительно, оба слова имеют одинаковое происхождение, восходя к праиндоевропейскому “пускать ветры, пукать”, известному в двух фонетических вариантах: perd- (отсюда современное английское to fart , имеющее то же значение) и pezd- (от которого произошло латинское pedere с тем же значением и современное “петарда”). Многие лингвисты считают, что от pezd- происходит и латинское pedis (“вошь”) как расширение в значении “вонючее насекомое”. Таким образом, семантика слова расширялась как по линии “громкий звук”, так и по линии “сильная вонь”. Именно по второй линии и образовалась русская п...а (перегласовка е/и -- часто встречающееся явление). Вот вам и “аромат любви Фанфан” (есть такой французский фильм).
Срать. Это, так сказать, литературная форма слова, а в этимологическом отношении яснее полногласное простонародное серить. Оно восходит к праиндоевропейскому ser- (“течь, вытекать”); отсюда, например, санскритское sarati (“течет, бежит”). Похоже, наши предки были склонны к гастритам. Любопытно, что того же происхождения древнерусское (еще известное в диалектах) слово серик (“озерцо, натекшее при разливе реки”).
Ссать. Восходит к праиндоевропейскому seu- -- “вбирать жидкость”, от которого происходит глагол “сосать” во многих индо-европейских языках; значение “сосать” имел и глагол ссати в древнерусском (ср. современное польское ssac' -- “сосать”); явление развития в слове противоположного значения хорошо известно в лингвистике, оно называется энантеосемией.
Хуй и хер. Вот любопытнейшие словечки! Их история проясняет причины и историю возникновения всей матерщины, так что очень удачно, что они -- последние в списке.
В древнерусском языке мужской половой член назывался уд (от праиндоевропейского ud- “вверх, наружу”); родственным является слово удочка, деминутив (уменьшительная форма) от еще встречающегося в диалектах древнерусского слова уда -- парной к уд женской формы.
До XVIII в. слово уд свободно употреблялось в устной, письменной и печатной речи. Однако со второй половины XVIII в. в русской культурной жизни проиcходили глубокие изменения. Социальная элита, преодолев, наконец, собственный консерватизм, так бесивший государя Петра Алексеевича, начала жадно впитывать европейскую культуру. А в Европе с конца XVIII в. свирепствовал сентиментализм, из литературного течения превратившийся в стиль жизни дворянских слоев общества. Манерно-возвышенные герои Ричардсона (помните ностальгическую иронию Пушкина “Ах, Грандисон...”?) стали эталоном поведения и речи: так старушка Европа выковывала образец “gentilhomme” (“благородного человека”). Появились многочисленные “do’s and dont’s” (“можно и нельзя”) в манере поведения и разговора, особенно при общении мужчин и женщин. Некоторые темы стали для такого общения абсолютно запретными, табуированными; в первую очередь это касалось плотской стороны любви и вообще всей физиологии человека. Представляю себе, как хохотала бы над этим вздором, к примеру, королева Наварры Маргарита Ангулемская (XVI в.), автор весьма соленого “Гептамерона”! Тем не менее, замечу в скобках, сентиментализм, при всех своих комичных сторонах, содействовал нравственному оздоровлению Европы, без чего ее дальнейшее развитие в сторону капитализма скорее всего приняло бы те беспардонные формы, которые мы наблюдаем ныне на “постсоветском пространстве”.
Русское дворянство хорошо усвоило европейский стандарт светского поведения и разговора, исключив из оборота всю неприличествующую джентльмену тематику, а заодно и связанные с ней слова. Существенную роль в табуизации упомянутой тематики в русском обществе сыграла и Православная Церковь, искони занимавшая фундаменталистские позиции в вопросах половой жизни; мало-помалу этот фундаментализм перерос в фарисейское ханжество, процветающее в православно-клерикальной среде и поныне. В дальнейшем табуированные темы и слова не допускала в печатные книги правительственная цензурная служба, почему эти слова и стали именоваться "нецензурными" или "непечатными".
Вернемся теперь к нашим х..., к нашим баранам, я хотел сказать. Слово “уд” оказалось одним из запретных (позже оно вновь стало дозволенным, но воспринималось уже как архаизм). Однако предмет-то существовал, а главное, существовало множество связанных с ним проблем (особенно в те времена, когда венерические болезни были распространены больше, чем сейчас грипп). И вот в дворянской среде стал использоваться эвфемизм (этически допустимая замена) -- латинское местоимение hoc (“это”). Скорее всего его ввели в употребление привычные к латыни лекари. Угодливо сообразуясь с нравами своих богатых пациентов, они назначали лекарство “для этого” (родительный падеж) или “этому” (дательный падеж), что по-латыни звучит соответственно как huius и huic. Менее образованные пациенты русифицировали ученую латынь. Возможно, например, что форму дательного падежа huic они воспринимали как деминутив, и, питая уважение к собственному детородному органу, предпочитали называть его “полным” именем х... (еще, небось, обижались на медиков, пренебрежительно отзывающихся о предмете их мужской гордости: “Это у тебя, немчура проклятая, хуик, а у меня-то эва какой красавец! Самый что ни на есть х...!” ).
В подтверждение этой гипотезы замечу, что примеры такого словообразования хорошо известны. Например, заимствованное в XVIII в. из голландского языка слово zondek, означающее “прикрытие (dek) от солнца (zon)”, зазвучало по-русски как зонтик и вскоре стало восприниматься как деминутив от слова зонт; так родилось новое русское слово, не имеющее аналогов в других языках (это лингвистическое явление называется редеривацией).
Однако приключения наименования мужского полового органа продолжились далее. Очень скоро и название х... стало казаться непристойным. На письме его заменяли первой буквой с точками, а в устной речи использовали название этой буквы -- хер (вспомните дериват “похерить”, первоначально означавший “лишить документ силы, перечеркнув его косым крестом”). Но не тут-то было! Предмету мужской гордости и девичьих грез никак не удавалось обрести приличного имени: невинное название буквы в свою очередь приобрело ауру непристойности и стало нецензурным.
Эта языковая проблема остается неразрешенной и поныне. Слово член, во-первых, многозначно, а во-вторых, тоже уже приобрело неприличный оттенок; в то же время такие заимствования как пенис, фаллос, приап и им подобные никак не могут получить полноправного русского гражданства.
Итак, ничего имманентно инфернального в “матерных” словах нет, все они когда-то были обычными словами языка, относящимися к физиологической или какой-то иной деятельности человека; они свободно употреблялись в устной и письменной речи, когда это было необходимо и уместно. Кстати говоря, следует решительно расстаться с бытующей в народе легендой о заимствовании матерных выражений из татарского языка: все эти слова имеют сугубо “белое” происхождение, одни -- очень древнее, праиндоевропейское; другие -- более позднее, германское или славянское; третьи -- вообще искусственное. Не были эти слова и специально бранными, оскорбительными. Но, по-видимому, очень давно возникли специальные бранные выражения, изобретенные именно для того, чтобы оскорбить того, кому они говорились. Оскорбительными были не слова как таковые, а содержание высказываний. К таким выражениям, дожившим до наших дней, относятся утверждения “я твою мать е...” и “я тебя е...”: первое как бы бросает тень на честь матери слушателя, второе приписывает ему самому всегда считавшуюся позорной роль пассивного гомосексуалиста. Именно из-за таких выражений глагол е... сам стал восприниматься как оскорбительный, непристойный и исчез из литературы задолго до эпохи сентиментализма. Когда же эта эпоха наступила, люди просвещенные перестали употреблять подобные выражения и в устной речи.
Между тем среди простого народа, в массе своей крепостного, матерщина распространялась все больше, о чем свидетельствуют многие русские писатели-реалисты. Можно указать несколько причин этого явления. Во-первых, грязная ругань давала выход постоянной озлобленности несвободного и нищего мужика, тем более, что она была неприятна ненавистным барам и начальникам. Во-вторых, содержащиеся в этой ругани сексуальные аллюзии худо-бедно позволяли сублимировать либидиозность, постоянно подавляемую в условиях патриархальной общины и упорно насаждаемого православного фарисейства. Наконец, в третьих, низкий культурный уровень крестьянства приводил к затруднениям в речевом общении, вынуждал постоянно использовать плеоназмы (ненужные по смыслу высказывания слова) для придания речи естественной плавности.
После отмены крепостного права ситуация мало изменилась, хотя некоторые крестьяне, что были позажиточней и поинтеллектуальней, пытались изживать матерщину из своей среды.
В советское время в обществе сохранились и материальное неравенство, и засилие формальной нравственности (хотя и под иным соусом), и культурная недостаточность, которые были характерны для дореволюционной России. К тому же после революции 17-го г. русскую дворянско-интеллигентскую социальную элиту сменила разночинная, а после сталинских чисток -- простонародная, поэтому, сохранившись в “низах”, матерщина проникла и в самые высокие общественные слои, вопреки провозглашаемой самими этими слоями анафеме сквернословию.
Наконец, в последнее, постперестроечное время к извечным факторам российского социума -- сильной материальной дифференцированности и низкому культурному уровню масс -- добавился еще либерализм. Экспортированный в готовом виде с Запада, а не выстраданный собственным опытом, этот либерализм воспринят многими как вседозволенность, шальная разинская вольница. Правда, был снят -- хотя бы формально -- идеологический пресс “греховности” с сексуальной жизни людей. Однако широкие массы трудящихся и безработных сексуальная революция пока не охватила: в глубины сознания большинства сексуальный либерализм еще не проник, и подростки, для которых эта сторона жизни чрезвычайно важна, в семье и в школе по-прежнему находятся под гнетом традиционных табу, освобождаясь от него лишь на улице. интернет-журнал
Все эти факторы, как мне кажется, и обусловили наблюдающийся сейчас матерщинный взрыв, в том числе среди молодежи.
Мои рассуждения об искусственном происхождении самого понятия вербальной непристойности могут показаться выступлением в защиту полной реабилитации матерщины, но это не так. Как бы ни облагораживала матерщину ее седая древность, она психологически воспринимается как пакость, и именно поэтому так охотно употребляется как в качестве оскорбления, так и в качестве сублиматора агрессивности и/или либидиозности. Плеонастическое употребление является следствием двух первых. Несомненно, желательно искоренить эту скверну из нашего быта, но реально это возможно только вместе с экономическим и культурным ростом общества: лечить надо, как известно, не симптомы, а болезни.
Особняком стоит проблема матерщины в масс-медиа и литературе. Помимо сомнительной необходимости натуральной передачи речи персонажей, здесь есть и другая проблема. В результате почти трехвекового ханжества в русском языке практически вообще не осталось разрешенных слов для описания естественной человеческой физиологии. Такие слова, как коитус, дефикация и т.п., хотя формально и ассимилированы языком, остаются чуждыми народу. Обратите внимание, как мгновенно распространилось введенное каким-то безымянным гением слово “трахаться”, какое облегчение мы все почувствовали, получив наконец в свое распоряжение вполне “цензурное” слово для обозначения самого естественного процесса. Дай Бог, чтобы это слово не постигла судьба хуя и хера, чтобы оно закрепилось в нормативной лексике. Что касается других “выражансов”, то придется либо признать их нормативными вопреки сопротивлению бронтозавров вроде меня, либо создать нормативные заменители. Последнее, правда, очень непросто: у языка свои законы, ему почему-то невозможно навязать слово, он как бы сам решает, принять его или нет. На самом деле решает, конечно, народ, причем делает это стихийно -- правительственные и даже вечевые постановления тут бессильны.
(C) А.А.Гороховский, 1998
Все права сохранены. При перепечатке ссылка на автора и источник
обязательна.
Комментарии
(благодарности: Alexis Makarenko)