Аккумуляторы для ноутбуков

На заглавную страницу

История одного мифа

Марр и марризм

В. Алпатов, доктор филологических наук

Сюжеты мифа

Николай Яковлевич Марр был полиглотом, но ни разу в жизни не прослушал ни одного теоретического курса по языкознанию. Он усвоил лишь общие понятия сравнительно-исторического языкознания о родстве языков и языковых семьях, не умел применять на практике методику сравнительно-исторического анализа, но тем не менее его тянуло к широким и далеко идущим построениям, которые он не мог доказать.
В характере Марра было немало качеств, необходимых для крупного ученого,— большие природные способности, обширные знания, огромная работоспособность, увлеченность делом, убежденность в правоте своих идей, стремление к обобщениям, интерес к междисциплинарным исследованиям, забота об учениках, талант организатора науки.
Однако все эти качества обесценивались полным отсутствием чувства меры и самокритичности. И любое из положительных качеств Марра, доходя до крайности, превращалось в противоположность: обширность знаний — в поверхностность и приблизительность, работоспособность и увлеченность — в графоманию, убежденность — в догматизм, стремление к обобщениям и новым идеям — в выдвижение фантастических гипотез, забота об учениках — в деспотизм по отношению к ним, талант организатора — в стремление к монополии. Марра называли «деканом с железной рукой». Еще до революции он изгнал из области кавказоведения (кстати, единственной, где он действительно был профессионалом) всех конкурентов, перессорился со всеми учениками первого поколения, как только они начинали проявлять самостоятельность.
Эти свойства меньше сказывались на научной продукции Марра, пока он занимался тематикой, в которой он был подготовлен. Но, на беду себе и науке, Марр еще в предреволюционные годы начал все более уходить в область языкознания, где он был дилетантом.
Еще до революции он объявил о существовании так называемой яфетической семьи языков, куда включил чуть ли не все языки Средиземноморья и Передней Азии, чьи родственные связи не были в то время выяснены. Эта гипотеза еще была в пределах теоретически возможного, но о степени научности ее разработки говорит уже то, что в число яфетических Марр безапелляционно включил нерасшифрованный этрусский язык и пеласгский язык, о котором тогда не знали ничего, кроме названия.
А так как «яфетических языков» становилось все больше и объяснить общность их происхождения миграциями древних народов становилось все труднее, Марру пришлось сделать выбор между результатами, которые он хотел получить, и принципами сравнительно-исторического языкознания. И выбор был сделан — в пользу желанных результатов. В ноябре 1923 года (с этого времени марристы потом вели отсчет «новой эры» в языкознании) Марр впервые выступил с докладом, где отрицал основные постулаты науки о языке. «Яфетическая теория» превратилась в «новое учение о языке» (хотя термин «яфетическая теория» как синоним «нового учения» существовал и позже).
Марр так и не смог, несмотря на огромное число печатных работ, дать связное изложение своего учения, отдельные фрагменты которого он до конца жизни подвергал бесчисленным модификациям. Тем не менее в самом общем виде это учение сводится к двум положениям.
Первое из них было диаметрально противоположно обычным лингвистическим представлениям о развитии семьи языков как постепенном распаде некогда единого праязыка на разные, но генетически родственные языки.
Согласно Марру, «праязык есть сослужившая свою службу научная фикция», а развитие языков идет в обратном направлении от множества к единству. Языки возникали независимо друг от друга: не только русский и украинский языки исконно не родственны, но каждый русский диалект и говор был некогда отдельным, самостоятельно возникшим языком. Затем происходит процесс скрещения, когда два языка объединяются в новый, третий язык, в равной степени являющийся потомком обоих языков-предков. Например, французский язык — скрещенный латинско-яфетический, причем отсутствие склонения и неразвитость спряжения — его исконная яфетическая черта. В свою очередь латынь — результат скрещения «языка патрициев» и «языка плебеев», причем последний также был яфетическим. Процесс скрещения языков найдет завершение при коммунизме, когда все языки мира сольются в один.
Второе положение заключалось в следующем. Хотя языки возникли независимо друг от друга, они развивались и будут развиваться по абсолютно единым законам, хотя и с неодинаковой скоростью. Звуковая речь, возникшая в первобытном обществе в результате классовой борьбы, поначалу состояла из одних и тех же четырех элементов сол, бер, йон, рош, имевших характер «диффузных выкриков». Постепенно из их комбинаций стали формироваться слова, появились фонетика и грамматика. Языки проходят одни и те же стадии развития, определяемые уровнем социально-экономического развития. На некоторой социально-экономической стадии любой народ обладает языком определенного фонетического и грамматического типа. Более того, эти языки независимо от географического расположения имеют и материальное сходство: Марр писал, что у любого народа на определенной стадии развития вода будет именоваться су, как в ряде тюркских языков. При изменении базиса язык как часть надстройки подвергается революционному взрыву и становится структурно и материально иным, однако в языке остаются следы прежних стадий вплоть до четырех элементов, которые можно выделить в любом слове любого языка. Отыскание таких следов Марр называл лингвистической палеонтологией.
Оба положения Марра противоречили не только всем существовавшим к тому времени лингвистическим теориям, но и накопленному фактическому материалу. Давно было установлено, что, например, латынь была праязыком для романских языков, что упрощение морфологии во французском языке — не древнее, а относительно новое явление, зафиксированное в памятниках, что разделение русского и украинского языков тоже произошло в историческую эпоху. В то же время никто не мог доказать существования четырех элементов или «языковых взрывов» в переломные исторические эпохи. Но для Марра установленные факты просто не существовали. В своих исследованиях по истории слов он отбрасывал строгие фонетические законы, открытые наукой XIX века, основываясь исключительно на внешнем созвучии, которому можно было поставить в соответствие любое произвольное развитие значения. Так, Марр связал немецкие слова Hund, «собака», и hundert, «сто», имевшие на самом деле разное происхождение, придумав следующие «закономерности развития»: собака — тотем «собака» — члены рода — множество людей — много — сто. Он спокойно сопоставлял французское rouge, «красный» с частью рас русского красный (начальную часть корня он просто отбрасывал за ненадобностью), связывая оба слова с первичным элементом рош, к которому он возводил и названия народов русы, эт-рус-кн, пе-лас-ги, лез-гины и т. д. Все эти упражнения были чистой игрой воображения, умерявшейся лишь идеологическими соображениями (Марр с возмущением отвергал вполне реальную общность происхождения слов раб и работа).
Марр мог утверждать все что угодно. То он заявлял, что русский язык во многих отношениях ближе к грузинскому, чем к украинскому, то определял немецкий язык как преобразованный революционным взрывом... сванский, то называл смердов иберо-шумерским слоем русских. В «новом учении о языке» сохранились некоторые прежние идеи Марра, прежде всего выделение «яфетических языков», которые уже понимались не как семья, а как стадия в языковом развитии, хотя признаки этой стадии Марр так и не смог описать.
Тем не менее еще до официального признания и насаждения «новое учение о языке» имело несомненную популярность. Это не была притягательность научной теории. Это была притягательность мифа.
Увлеченность Марром была обусловлена многими причинами. Среди них — и научный авторитет Марра, основанный прежде всего на его ранних не лингвистических работах, и яркость его личности, и широта диапазона его проблематики. Но особое значение имели две из них: совпадение его деятельности с периодом кризиса мирового языкознания и созвучность его идей эпохе двадцатых годов.
Критика «нового учения о языке» Марра — задача очень несложная и доступная любому человеку с филологическим образованием. Вопиющее несоответствие фактам и полученным в науке результатам, недоказанность и принципиальная недоказуемость положений, нелогичность, противоречивость, полная оторванность от практики — все это очевидно.
Однако естествен вопрос: если учение столь явно плохо, почему именно оно в течение двух десятилетий было основополагающим для советского языкознания? Разрыв между научной слабостью «нового учения о языке» и силой его влияния настолько колоссален, что требует объяснения.

Структура мифа

Двадцатый век принес человечеству немало мифов различного характера. Среди них заметное место занимали научные мифы, в искаженной форме отражавшие вошедшие в быт представления о всемогуществе науки. Реальная наука часто не соответствовала таким представлениям, а лженаука сознательно или бессознательно спекулировала на них, обещая решить любые существующие и несуществующие проблемы. Это импонировало широким массам и представителям власти. Пользуясь поддержкой последних, мифотворцы добивались монопольного положения.
Тут, конечно, вспоминается печальная история советской биологической науки и прежде всего лысенковщина. Конечно, практическое значение биологии и языкознания несопоставимо, «народный академик» Лысенко мало напоминал члена Императорской академии Марра, к власти они приходили в разное время, иным был и финал. Однако много мы видим и общего, прежде всего — сам механизм формирования научного мифа и завоевания с его помощью научной власти.
Миф по природе должен быть противоречив и очевидно ошибочен с научной точки зрения. В основе мифа лежат какие-то реальные факты, однако фантастически препарированные. Миф должен воевать с врагами, при этом в один ряд включаются научные борцы с мифом и авторы ненаучных утверждений, а часто идет борьба с «бумажными тиграми». Для поддержания мифа выгодно обращаться к мнению специалистов в других, иногда достаточно далеких науках. Для мифа важно отождествление разных понятий, например языка с культурой или расой, и отождествление общего с частным. В конечном итоге миф, каким бы научным он ни стремился казаться, связан с борьбой против здравого смысла, разума и интеллекта.
Марр отбрасывал всю современную ему лингвистическую науку, называя ее независимо от проблематики «индоевропеистикой». Доля истины в таком наименовании есть. Единственным четко сформированным методом языкознания XIX века был сравнительно-исторический, связанный с изучением родственных связей между языками и реконструкцией праязыков, а основным полигоном исследований — индоевропейские языки, в изучении которых были достигнуты значительные успехи. Современные же языки продолжали описывать на уровне XVIII—XIX веков, родственные связи неиндоевропейских языков в основном были не изучены из-за недостатка накопленного материала. К началу XX века стало ясно, что сравнительно-историческое языкознание не может ответить на многие вопросы, в частности на вопрос о причинах языковых изменений, что оно не может служить основой для решения многих задач, в том числе и для обучения языку. В мировом языкознании наметился кризис, о котором писал не один Марр. Далекий от марризма выдающийся советский лингвист Г. О. Винокур писал в 1929 году: «...Еропейская лингвистика находится ныне в состоянии некоторого внутреннего разброда... Мы присутствуем при подлинном кризисе лингвистического знания».
Научный кризис обычно разрешается сменой научной парадигмы. Так и произошло в языкознании, где после пионерских идей И. А. Бодуэна де Куртенэ и Ф. де Соссюра началось интенсивное развитие синхронной лингвистики, изучающей языковую структуру в отвлечении от истории. При этом новая, структуралистская парадигма не отменяла старую, сравнительно-историческую, лишь ограничив ее применимость. Исследование языкового родства и сейчас ведется на основе принципов, установленных классической наукой XIX века.
Марр отверг старую парадигму и не заметил новую. Да, можно сказать, что его «новое учение» было некоторой попыткой выхода из кризиса, но совершенно фантастической попыткой. Тем не менее поначалу эта попытка многим казалась заманчивой — ведь она сохраняла казавшийся для XIX века незыблемым исторический подход к языку. К тому же Марр предлагал объяснения многих проблем, не поддававшихся решению просто из-за отсутствия конкретных званий, например о происхождении языка. Однако внешнее наукообразие сочинений Марра, большое число примеров впечатляли нелингвистов и создавали иллюзию того, что один компонент человеческой доистории — язык — уже поддался научным методам изучения, а это может дать ключ для решения остальных проблем.
Марр в чем-то использовал традиционный авторитет сравнительно-исторического языкознания, дававшего до некоторой степени возможность реконструкции дописьменной истории. Но лишь до некоторой степени. Марр же своей палеонтологией обещал докапываться до таких глубин, до которых не могла дойти компаративистика его времени. Не случайно среди распространителей и популяризаторов мифа мы видим людей, среди которых немало достойных в своей области, но далеких от лингвистики. Это видные ученые-негуманитарии А. П. Карпинский (тогда президент Академии наук) и A. Ф. Иоффе, давно знавшие Марра академики-востоковеды С. Ф. Ольденбург (тогда главный ученый секретарь Академии наук), B. М. Алексеев, И. Ю. Крачковский и многие другие. Им в той или иной степени импонировала незаурядная личность Марра, казались интересными широта его знаний, глобальность и внешняя революционность его идей. Ненаучную же суть марристского учения они не могли оценить. Марра они воспринимали больше как личность, чем как специалиста. То есть научный миф поддерживал и питал и миф об ученом. Так, А. Ф. Иоффе писал: «Общеизвестен факт, когда в течение одного дня Николай Яковлевич сумел изучить раньше не известный ему язык в таком совершенстве, что к вечеру он уже мог разговаривать на нем с представителями местного населения».
Наряду с людьми, лишь эпизодически писавшими о Марре, активно распространяла его авторитет группа ученых, принадлежавших к смежным с лингвистикой наукам.
Каждому специалисту в иной области идеи Марра были интересны по-своему. Философы типа А. М. Деборина искали у него ответы на вопросы о происхождении мышления, происхождении религии и другие, для решения которых наука имеет слишком мало материала. С. И. Ковалев (чей доклад Марр даже включил в один из своих курсов) считал, что марризм позволяет проследить историю доклассового общества дальше, чем это делал Ф. Энгельс. Б. Л. Богаевский, прочитав Марра, «увидел пути изучения этрусской культуры, минойской культуры, когда на почве Греции заговорили по-гречески, на почве Италии по-итальянски» и «не будучи лингвистом, использовал работу Николая Яковлевича как неизбежную». М. С. Альтман пришел к марризму через изучение проблемы происхождения мифологии, а увидев там «явные преимущества» идей Марра, счел его правым и в лингвистике; примерно такой же путь проделала О. М. Фрейденберг. «В сумерках доистории легче утверждать о вещах, которым вряд ли кто поверит при дневном свете истории»,— писал один из крупных лингвистов А. С. Чикобава. А поскольку наука не имела фонаря для освещения этих сумерек, казалось, что Марр многое «осветил ярким светом» и «расширил наш общий научный горизонт» (А. М. Деборин).
Наряду с этими учеными, занимавшимися мифотворчеством параллельно со своей научной деятельностью, к концу двадцатых годов сформировался круг уже профессиональных мифотворцев, составлявших непосредственную «свиту» Марра. Не будучи лингвистами ни по образованию, ни по интересам, они усвоили лишь «новое учение о языке», главным образом его идеологические формулировки. Их деятельность заключалась в безудержном восхвалении Марра и постоянном шельмовании не только противников Марра, но любых ученых, работавших независимо от него. Эти подхалимы Марра были составителями его цитатников, авторами первых его жизнеописаний и хранителями его покоя, освобождавшими Марра от необходимости снисходить до своих противников. Наиболее активны были юрист Л. Г. Башинджагян, преподаватель истории (попавший к Марру прямо из вятского педтехникума) С. Н. Быковский и особо выделявшийся рвением издательский работник по профессии, который сам о себе говорил, что он «такой жи лингвист, как матрос второй статьи», В. Б. Аптекарь.
Субъективно честнее, но еще невежественнее были ученики Марра из так называемых выдвиженцев. В многочисленных поездках по союзным и автономным республикам Марр вербовал себе сторонников, обычно из представителей коренных национальностей, многие из которых почти ничего кроме «яфетической теории» не знали.
«Эффект некомпетентности» при восприятии своего учения Марр использовал и среди лингвистов. Об этом точно сказал выдающийся русский лингвист Е. Д.  Поливанов: «Работающие по многим языкам лингвисты сравнительно очень редки... Славист, который читает Марра... скажет, что совершенно ясно — человек просто не знал ничего по истории славянских языков, а вот что касается шумерского или китайского, то там, может быть, Марр и прав. У нас имеется талантливый шумерист... который утверждает, что в шумерской области то, что говорит Марр, это сплошной ужас, что все факты объяснены неверно и что слова, которые называются шумерскими, не существуют в шумерском языке, их нет и не бывало. Ну а вот насчет славянских — неизвестно, может быть, это и верно». Этот эффект усиливался тем, что Марр не так много занимался хорошо известными языками.
Но еще важнее было то, что идеи Марра вполне соответствовали духу двадцатых годов эпохи «великих свершений» и еще более великих надежд, порождавшей ощущение возможности и близости всего, казавшегося невероятным. В это время идеи Марра о полном отказе от старой науки и замене ее новой, его рассмотрение всех явлений «в мировом масштабе» (любимая присказка Марра), без национальных границ, постоянная апелляция к народным массам и угнетенным национальностям, его постоянные заявления о будущем всемирном языке, близкое создание которого тогда казалось многим актуальной задачей — все это не могло не привлекать многих.
Сам Марр хорошо понимал конъюнктуру и обильно уснащал свои статьи и речи политической фразеологией того времени, особенно разнообразной в отношении «врагов»: «потуги», «рабы», «рынок с тухлым товаром», «прореческие карканья и шипения», «преступное действие оппортуниста» и т. д., и т. п. «Индоевропеисты» сопоставлялись Марром то с Чемберленом, то с Пуанкаре, то с немецкими фашистами. В противовес «империалистической науке» Марр выдвигал «творчество масс» и хвалился, что в отличие от дипломированных ученых чуваш-учитель сразу понял его идеи и через несколько дней написал по-чувашски статью о «новом учении». На все же возражения у Марра был один ответ. Он заявлял, что «новое учение о языке» требует «особенно и прежде всего нового лингвистического мышления. Надо переучиваться в самой основе нашего отношения к языку и к его явлениям, надо научиться по-новому думать, а кто имел несчастье раньше быть специалистом и работать на путях старого учения об языках, надо перейти к иному «думанию»... Новое учение о языке требует отречения не только от старого научного, но и от старого общественного мышления».

Торжество мифа

Примерно с 1927—1928 годов Марр начал обильно уснащать свои сочинения цитатами из Маркса, Энгельса, Ленина, а затем и Сталина, обычно никак не относящимися к делу, и заявлять о «пролетарском» характере своих идей.
Насколько Марр здесь был искренен? Сохранились свидетельства того, что Марр (кстати, до революции человек отнюдь не левых взглядов) за границей, где можно было высказываться свободнее, заявлял: «Марксисты считают мои работы марксистскими, тем лучше для марксизма» и «с волками жить — по-волчьи выть». Стремясь установить монополию в науке, Марр делал то, что требовалось для этого в обстановке двадцатых годов. Та же О. М. Фрейденберг много лет спустя, уже полностью отрешившись от влияния марровского мифа, писала: «Гоняясь за популярностью и желая слыть общественником, он отказывал научным занятиям в своем присутствии и руководстве, но сидел на собрании «по борьбе с хулиганством». Вечно думая об одном, о своей теории, он покупал внимание власти своей бутафорской «общественной деятельностью». В этом непростом человеке сочетались энтузиазм и вера в свои идеи с сознательным расчетом и приспособленчеством, несомненная душевная болезнь — с умением вести интригу в свою пользу.
Движение Марра навстречу представителям власти находило поддержку. Марр казался в то время очень важной фигурой. Среди видных представителей русской науки отношение к новой власти было различным — от полного неприятия до активного сотрудничества. Но власти очень хотелось, чтобы среди авторитетных ученых были люди, не просто лояльные к новому строю, но полностью перешедшие на коммунистические позиции, принявшие новую идеологию. Среди старых членов Академии наук полную готовность к этому проявил лишь один человек — Марр. Поэтому он пользовался активной поддержкой сверху. Так, А. В. Луначарский оценивал Марра как «величайшего филолога нашего Союза, а может быть, и величайшего из ныне живущих филологов». Другой видный деятель партии, М. Н. Покровский, заявлял: «Если бы Энгельс еще жил между нами, теорией Марра занимался бы теперь каждый комвузовец, потому что она вошла бы в железный инвентарь марксистского понимания истории человеческой культуры... Будущее за нами — и, значит, за теорией Марра». Еще один влиятельный в то время марксист, В. М. Фриче, говорил о Марре: «На всем этом материалистическом и диалектическом построении явно отблеск нашего коммунистического идеала».
С помощью этих людей и при поддержке руководящих деятелей Марр начал захватывать власть в языкознании. В 1928 году в Коммунистической академии, ранее ие интересовавшейся проблемами языка, создается подсекция «материалистической лингвистики» председателем ее числился Марр, но реально руководил ею В. Б. Аптекарь. По требованию М. Н. Покровского тогдашний ректор Первого МГУ А. Я. Вышинский дал команду внедрять «новое учение о языке» в программы для студентов-филологов. В Ленинграде, где жил Марр, его насаждение шло еще активнее. Яфетический институт, основанный Марром еще в 1921 году, превратился из малочисленного коллектива в солидное учреждение; в 1929 году там была учреждена аспирантура, в то время единственная в системе академии. В печати шло активное восхваление Марра и его идей.
И в это время все же нашелся человек, который решился открыто выступить против мифа. Это был великий лингвист-революционер Евгений Дмитриевич Поливанов. По собственной инициативе он 4 февраля 1929 года прочел в Коммунистической академии доклад «Проблема марксистского языкознания и яфетическая теория». Убедительно, с большим числом конкретных примеров он показал, что «положения, которые высказываются Марром, оказываются не связанными с фактами», «у Марра многое не ново, а то, что ново, то исключительно неубедительно», Марром «часто самые факты берутся неверно». Поливанов опроверг тезисы о четырех элементах, о движении человечества от множества языков к единству и многое другое; показал он и расхождения Марра с марксизмом. В противовес Марру Поливанов отстаивал незыблемость принципов сравнительно-исторического языкознания.
В ответ на доклад марристы во главе с Фриче и Аптекарем устроили разгром Поливанова, в котром приняло участие около двух десятков человек. Публика, в основном состоявшая из нелингвистов, которым было скучно слушать многочисленные примеры Поливанова, была настроена против него. Поливанов не смог печатно ответить на эти обвинения, зато началась активная борьба с «поливановщиной» — и в этой борьбе приняли участие даже ученые, близкие к Поливанову по идеям. Великий ученый был вынужден уехать в Среднюю Азию, где испытал немало горя, с 1931 года был лишен возможности печататься в Москве и Ленинграде, а в августе 1937 года был арестован и вскоре погиб.
Поливановская «дисскуссия» стала переломным моментом в истории советского языкознания. Больше уже никто не решался выступить в защиту «буржуазной» индоевропеистики. Славистика была запрещена как «проповедь панславизма», тюркология — как «проповедь пантюркизма». Рассыпались наборы книг по сравнительно-историческому языкознанию, многие видные ученые лишились работы (массовые аресты среди лингвистов, правда, начались несколько позже). Никто, кроме узкого круга марровского окружения, не был застрахован от разносной критики по самому неожиданному поводу.
Приведем только один пример. Крупнейший лингвист, создатель новых алфавитов для языков народов СССР Николай Феофанович Яковлев опубликовал ценную программу собирания слов для толковых словарей горских народов Кавказа. Программа состояла из разделов «Материальная культура» и «Духовная культура», и в последнем разделе 93 процента слов составляли названия предметов и явлений традиционной культуры, а 7 — еще немногочисленные в ту пору слова, связанные с послеоктябрьской эпохой. В ответ на это И. К. Кусикьян заявил: «93 процента махровой поповщины». Ростовский же маррист Г. П. Сердючеяко писал так: «Не известно ли профессору Яковлеву, что с точки зрения марксизма-ленинизма "политика есть концентрированная экономика"... "Отрыв экономики от политики есть характернейшая черта буржуазных теоретиков и их социал-фашистских лакеев",— говорит тов. Каганович... И на позицию этих социал-фашистских лакеев и стал Яковлев. ...Программа Яковлева действительно не встретила бы возражений и у святейшего синода».
И когда в июне 1930 года собрался XVI съезд ВКП(б), Марр, только что ставший вице-президентом Академии наук, выступил там с приветствием от ученых. Рассказывают, что часть речи в присутствии Сталина Марр произнес на родном для обоих грузинском языке. На том же съезде Сталин сказал: «В период победы социализма в мировом масштабе, когда социализм окрепнет и войдет в быт, национальные языки неминуемо должны слиться в один общий язык, который, конечно, не будет ни великорусским, ни немецким, а чем-то новым». Это была любимая идея Марра, который за четыре года до того писал: «Ясное дело, что будущий единый всемирный язык будет языком новой системы, особой, доселе не существовавшей... Таким языком, естественно, не может быть ни один из самых распространненых живых языков мира». Теперь учение Марра получило высочайшую поддержку, и В. Б. Аптекарь мог заявлять, будто «Н. Я. Марр доказал и иллюстрировал на богатом языковом материале гениальное положение, высказанное т. Сталиным на XVI съезде ВКП(б)», хотя историческая связь этих положений была обратной.
Сталин в те годы больше не высказывался по вопросам языкознания, но несомненно, что Марр тогда пользовался его поддержкой. Вскоре после съезда Марр был принят в члены партии без кандидатского стажа, в 1933 году он был одним из первых в стране награжден орденом Ленина, а выросший из Яфетического института Институт языка и мышления еще при жизни получил его имя. Имел Марр и много других чинов и званий, вплоть до почетного краснофлотца. Аппетиты его росли, и в одной из последних речей он уже требовал вслед за языкознанием пересмотреть и всю историю, отказавшись от таких понятий, как «доистория», «Восток», «Запад».
Но и столь благополучный для того времени человек жил в общей для интеллигенции обстановке страха. Рассказывают, что один из сотрудников Марра, зайдя к нему домой, обнаружил Марра... под кроватью. Марр, услышав звонок в дверь, решил, будто его пришли арестовывать... Есть данные о том, что Марр не был столь далек от истины. Литературовед Н. П. Анциферов в своих воспоминаниях, недавно опубликованных в журнале «Звезда», писал, что как раз летом 1930 года его привезли с Соловков в Ленинградское ГПУ и потребовали дать показания о «контрреволюционной деятельности» ряда видных ученых, многие из которых были арестованы, в числе прочих от него потребовали компромат и на Марра.
Впрочем, Марр, как говорится, умер в своей постели — после продолжительной болезни 20 декабря 1934 года — и был торжественно похоронен в некрополе Александро-Невской лавры. Массовые репрессии в том же, 1934 году, а затем в 1937—1938 годах обрушились на головы других лингвистов. Погибли многие ученые из числа тех, кто не принимал «новое учение о языке» и с той или иной последовательностью выступал против него. Это Е. Д. Поливанов, выдающиеся слависты Н. Н. Дурново и Г. А. Ильинский, организатор изучения языков народов Севера Я. П. Алькор (Кошкин), русисты Г. К. Данилов и К. А. Алавердов. Но та же участь постигла и тех, кто сдавался под напором марризма, например академика А. Н. Самойловйча, и ближайших сподвижников Марра В. Б. Аптекаря, Л. Г. Башинджагяна и С. Н. Быковского. Тем не менее к концу тридцатых годов обстановка в советском языкознании улучшилась. Некоторые ученые — В. В. Виноградов, А. М. Селищев, В. Н. Сидоров, Н. И. Конрад и другие,— испытав ужасы тюрем, лагерей и ссылок, сумели через несколько лет вернуться к работе. Немалую роль в улучшении обстановки сыграл преемник Марра академик Иван Иванович Мещанинов.

За щитом мифа

После смерти Марра директором Института языка и мышления, а затем и академиком-секретарем Отделения литературы и языка АН СССР стал Иван Иванович Мещанинов. При жизни своего учителя Мещанинов воспринимался как его тень. Марр оценил его верность, добившись, несмотря на сопротивление ряда ученых, избрания имевшего тогда немного научных работ Мещанинова академиком.
Но, получив самостоятельность, освободившись от парализующей воли Марра, Мещанинов сумел показать себя с лучшей стороны. Как справедливо пишет И. М. Дьяконов, «он возвратил возможность научной работы многим замечательным русским ученым, отстраненным было от нее. Он сделал много больше, чем от него ожидали». В Институте языка и мышления, почти не пострадавшем в тридцатые годы от репрессий, работали многие крупные лингвисты: Л. В. Щерба, В. Ф. Шишмарев, Б. В. Ляпунов, Д. В. Бубрих, В. В. Виноградов, В. М. Жирмунский, Б. А. Ларин, Н. В. Юшманов, Н. Ф. Яковлев и другие. Сам Мещанинов в те годы опубликовал свои лучшие работы.
Языкознание стало оживать, хотя внешне многое оставалось по-старому, основой советского языкознания продолжало объявляться «новое учение о языке», а Марр считался гением. Но авторитет Марра все более принимал декоративный характер. Показательно, что после 1937 года его лингвистические работы перестали издаваться. Место его подлинников стали занимать наборы постоянных цитат, обычно самого общего и поэтому всюду применимого характера. Конкретные же положения Мещанинов и его окружение старались изъять из оборота, а зачастую приписывать неким «вульгаризаторам светлого учения» Марра. Если в тридцатые годы ленинградских студентов и аспирантов заставляли разлагать по четырем элементам любые слова от лошадь до Адмиралтейство, то в 1947 году Мещанинов уже писал: «Применение анализа по четырем элементам повсеместно во всех языках и во всех периодах их развития само собою отпадало».
Один из сотрудников Института языка и мышления тех лет сейчас говорит: «Марр был для нас щитом, под прикрытием которого можно было свободно работать». Отчасти так оно и было. Но идеи Марра были отброшены далеко не полностью и часто портили даже лучшие работы. Вот фундаментальный труд талантливейшего ученого, Н. В. Юшманова, посвященный реконструкции развития семитского корня (к сожалению, до сих пор не изданный). Использован обширный материал, много изящества и оригинальности, влияния Марра не так и много. Но от Марра берется один постулат: развитие фонетики должно идти от «диффузных выкриков», через более простые системы звуков ко все более сложным. Под эту схему Н. В. Юшманов подгонял все исследование. Так же страдали и исследования Н. Ф. Яковлева, Д. В. Бубриха и многих других ученых.
С другой стороны, последователи Марра так и не решились реабилитировать считавшиеся наиболее одиозными идеи о языковом родстве и существовании праязыка. Сходство между собой славянских или романских языков, в те годы уже не отрицавшееся, требовалось объяснить чем угодно, но только не исконным родством. Это мешало развитию сравнительно-исторического языкознания, которое по-прежнему оставалось в загоне. Были тем не менее ученые, смело отстаивавшие принципы сравнительно-исторического языкознания,— М. Н. Петерсон, А. А. Фрейман, Л. А. Булаховский, А. С. Чикобава.
До поры до времени такая ситуация имела официальную поддержку. Мещанинов в 1945 году получил звание Героя Социалистического Труда, дважды удостаивался Сталинской премии. Академиками и членами-корреспондентами по языкознанию в 1939, 1943 и 1946 годах избирались действительно лучшие ученые. Но уже не за горами была новая волна проработок и чисток, начавшаяся в 1946 году постановлением о журналах «Звезда» и «Ленинград». До языкознания эта волна дошла не сразу. Лишь осенью 1948 года, после печально известной сессии ВАСХНИЛ, была получена директива разоблачать «менделистов-вейсманистов-морганистов» в любой области науки. Мещанинов был вынужден сдаться. И реальную власть в языкознании стали захватывать два опытных проработчика — Ф. П. Филин в Ленинграде и Г. П. Сердюченко, к тому времени перебравшийся в Москву.

«Аракчеевщина»

Черным днем для советского языкознания стала пятница 22 октября 1948 года, когда на совместном заседании ученых советов Института языка и мышления и Института русского языка прозвучали доклады Мещанинова «О положении в лингвистической науке» и Филина «О двух направлениях в языкознании». Если Мещанинов как-то старался сохранить лицо и ограничиться безадресным поношением «буржуазной науки», то доклад Филина был откровенно погромным. В резолюции, текстуально совпадающей с филинским докладом, заявлялось о существовании в СССР «реакционных языковедов», которые «ведут борьбу с советским материалистическим языкознанием, проповедуя идеалистические и оторванные от жизни взгляды»; среди них названы В. В. Виноградов, М. Н. Петерсон, А. А. Реформатский, Р. И. Аванесов, П. С. Кузнецов, В. Н. Сидоров и уже покойный Г. О. Винокур.
Начались публичные разбирательства, проработки и покаяния, погромные статьи в «Литературной газете», специальном проработочном органе «Культура и жизнь», а затем и в «Правде». Клеймили «проповедников реакционных идей», «блоки поклонников заграничных талантов», профессоров, «питающихся до сих пор манной кашей младограмматизма», «стирающих грани между учениями прогрессивных и реакционных лингвистов». Ни один ученый, кроме Филина и Сердюченко, не был гарантирован от самых нелепых обвинений. Если вначале ругали лингвистов, далеких от Марра, то с началом в январе 1949 года кампании против «космополитизма» в число обвиняемых попали и ведущие сотрудники марровского института В. М. Жирмунский, Б. А. Ларин, М. М. Гухман, А. В. Десницкая, С. Д. Кацнельсон и другие. Чем дальше, тем больше задевали и самого Мещанинова, обвиняя его в отходе от Марра.
Самым трагическим эпизодом этой позорной кампании стала смерть основателя советского финно-угроведения члена-корреспондента АН СССР Д. В. Бубриха. Этот ко всем доброжелательный и погруженный в науку человек был особенно удобной мишенью для проработки. 16 ноября 1949 года в «Литературной газете» его ученик, В. И. Алатырев, опубликовал статью против учителя под названием «На поводу у финских буржуазных лингвистов». Вся «вина» Д. В. Бубриха заключалась в том, что он требовал от студентов и аспирантов знания финских лингвистических работ. За это его печатно обвинили в «идеалистических теорийках», «порочных и реакционных мыслях», его работы Алатырев требовал изъять из преподавания. После этого две недели шли почти ежедневные собрания, где Бубрих должен был отвечать на любые обвинения. 30 ноября от умер от сердечного приотупа прямо в университете.
Кампания распространялась вширь, принимая самые уродливые формы. Так, в Курском пединституте, по воспоминаниям одного из преподавателей, «при наличии профессора и доцента, на заведование кафедрой был назначен ассистент, не имеющий ни знаний, ни опыта научной и учебной работы, единственным достоинством которого было то, что он объявил себя марровцем. При этом заведующим кафедрой нельзя было говорить о лингвистах дореволюционного периода. Всякое упоминание о них считалось преклонением перед буржуазной наукой».
Многие из жертв проработок каялись и признавали «ошибки». Но были и несдавшиеся: М. Н. Петерсон, А. А. Реформатский, П. С. Кузнецов. Были и люди, сами бросавшиеся на амбразуру. Молодой преподаватель МГУ Б. А. Серебренников вместо предложенного ему дежурного доклада о заслугах Марра прочел на заседании кафедры доклад, где показал полную ненаучность его «учения». За это он был представлен к увольнению, ему было отказано в переводе из кандидатов в члены партии. С начала 1950 года началось изгнание из научных учреждений и учебных заведений языковедов, отказывавшихся признавать учение Марра в полном объеме. До арестов дело, правда, не дошло.
«Буржуазной науке» противопоставлялся Марр, учение которого стали насаждать в вузах и даже в школах. Филин заявлял: «Мало не быть борцом против Н. Я. Марра, надо быть последовательным и непримиримым борцом за Н. Я. Марра». Сердюченко в установочных статьях и брошюрах требовал восстановления в правах всей фантастики Марра, давно отброшенной его же учениками, включая анализ по элементам, который, согласно Сердюченко, «при умелом его использовании... может быть вполне применим и полезен». Все развитие науки за полтора года было повернуто вспять. Постановлением президиума Академии наук были запрещены не только сравнительно-исторические, но любые сопоставительные исследования языков. Все это соответствовало тому, что творилось в то время во многих других науках.
И вдруг случилось нечто, выходившее за рамки того, что можно было ожидать. 9 мая 1950 года в «Правде» внезапно было объявлено: «В связи с неудовлетворительным состоянием, в котором находится советское языкознание, редакция считает необходимым организовать на страницах газеты «Правда» свободную дискуссию с тем, чтобы путем критики и самокритики преодолеть застой в развитии советского языкознания и дать правильное направление дальнейшей научной работе в этой области».

От мифа к догме

Сама по себе форма псевдосвободного обсуждения была ненова: вспомним «философскую дискуссию» 1947 года и «дискуссию» на сессии ВАСХНИЛ. Впервые дискуссия развертывалась на страницах газеты, и редакция поначалу не высказывала отношения к печатавшимся мнениям. Почти никто, включая и руководителей советского языкознания, не знал, что это было лишь прелюдией к готовившемуся выступлению Сталина.
Открыл дискуссию, и это тоже было необычным, один из ученых, относимых в то время к «буржуазному языкознанию»,— академик АН Грузинской ССР лингвист-кавказовед А. С. Чнкобава, бывший во многом последователем раннего Марра, но никогда не принимавший «нового учения о языке». В своей статье он подверг резкой критике многие идеи Марра, четко показав их ненаучность, и защитил сравнительно-историческое языкознание. Intellectus vaikų stovyklos Vilniuje bei anglų kalbos kursai
Более месяца каждый вторник две страницы «Правды» посвящались языкознанию, при этом строго выдерживалась дозировка: каждая статья против Марра уравновешивалась статьей за Марра, печатались и статьи, половинчатые по идеям. Вслед за Чикобавой против «нового учения о языке» выступили Б. А. Серебренников, Г. А. Каданцян, Л. А. Вулаховский, в его защиту писали И. И. Мещанинов, Н. С. Чемоданов, Ф. П. Филин, В. Д. Кудрявцев, половинчатыми были статьи В. В. Виноградова, Г. Д. Санжеева, А. И. Попова, С. Д. Никифорова. Статьи противников Марра были логичнее и убедительнее, но в те годы сила логики сама по себе ничего не решала.
Наконец, 20 июня в рамках дискуссии появилась статья Сталина «Относительно марксизма в языкознании». Хотя дискуссия длилась еще две недели и было опубликовано еще несколько статей, но спорить было уже не о чем. К первой статье Сталина вскоре добавилось четыре ответа читателям, в сумме они составили брошюру «Марксизм и вопросы языкознания», немедленно выпущенную миллионными тиражами и объявленную «гениальной». Она содержала резкую критику учения Марра.
Обстоятельства, предшествовавшие появлению работ Сталина, до конца не известны. Достоверно одно: в апреле 1949 года Чикобава, травля которого была тогда в разгаре, написал письмо Сталину, переданное через первого секретаря ЦК КП Грузии К. Н. Чарквиани, покровителя Чикобавы (текст письма вместе с краткими воспоминаниями Чикобава опубликовал незадолго до смерти, в 1985 году). Целый год Чикобава ничего не знал о судьбе письма, вдруг в апреле 1950 года он был вызван в Москву и принят на даче Сталина. Ему было поручено написать статью для «Правды», по поводу которой Сталин сказал: «Напишите, посмотрим. Если подойдет, напечатаем». Чикобава еще дважды был принят Сталиным, который читал варианты текста его статьи; одновременно он давал Сталину консультации по вопросам языкознания и подсказывал нужную литературу.
Но не ясно, кто обратил внимание Сталина на вопросы языкознания — Чикобава или кто-либо другой? Сам Чикобава пишет, что письмо Сталину писал по предложению Чарквиани. Что тут было: инициатива Чарквиани ради помощи Чикобаве или же задание Сталина, которому кто-то подсказал Чикобаву как эксперта? Этого мы не знаем.
Тем более можно лишь гадать о причинах обращения Сталина к вопросам языкознания, от которых он раньше был далек.
Версий существует много. Одну из них уже давно высказал А. И. Солженицын в романе «В круге первом»: Сталину нужно было подтвердить репутацию теоретика марксизма (которую он, кстати, перед этим не подтверждал двенадцать лет), а материалы, присланные Чикобавой, давали такую возможность. Эта гипотеза заслуживает внимания, хотя фактическая сторона дела изложена в романе очень неточно. Другую, вполне правдоподобную версию высказывает автор французской книги о Марре Р. Лермит. По его мнению, Сталину нужно было на примере Марра разгромить идеи, не соответствовавшие его политике послевоенных лет. Действительно, космические идеи Марра, его национальный нигилизм, отвержение всей русской науки были созвучны атмосфере двадцатых годов, но не начала пятидесятых, когда «отечество» и «самобытность» из бранных слов превратились в непременные эпитеты газетных статей. Мог заметить Сталин и сходство идей Марра с концепциями, которые он сам в прошлом громил. Недаром он сопоставил Марра с рапповцами и пролеткультовцами.
Так или иначе, «новое учение о языке» было административным путем отвергнуто. Критика Марра у Сталина в тезисной форме воспроизводила идеи А. С. Чикобавы, Б. А. Серебренникова и других участников дискуссии, иногда заставляя вспомнить и первого противника Марра, Е. Д. Поливанова. Но главное внимание Сталин уделил разгрому двух положений Марра, выходивших за пределы лингвистики: о языке как надстройке и классовости языка. Именно здесь Сталин мог выступить как теоретик марксизма, хотя весь его вклад заключался в опровержении двух очевидно абсурдных положений, имевших, однако, хождение благодаря авторитету Марра; ничего позитивного взамен этого в области философии языка предложено не было.
В области же собственно лингвистики «новое учение о языке» предлагалось заменить традиционными идеями науки о языке XIX века, прежде всего идеями сравнительно-исторического языкознания. Никакого оригинального «сталинского учения о языке» не существовало, брошюра Сталина представляла собой схематичное и упрощенное изложение идей русских дореволюционных языковедов. По мнению профессора В. А. Звегинцева, основным теоретическим источником для Сталина послужил учебник введения в языкознание Д. Н. Кудрявского, изданный в Юрьеве (Тарту) в 1912 году. При отсутствии прямых текстуальных совпадений этот учебник действительно схож с брошюрой Сталина рядом тезисов и формулировок. Оригинальными у Сталина были лишь отдельные неграмотные и ошибочные высказывания вроде упоминания о некоем «курско-орловском диалекте», как опорном для русского литературного языка. В остальном же пересказывались общеизвестные для всех, кроме Марра и его последователей, идеи об историческом развитии языков, об устойчивости основного словарного фонда и грамматического строя, о поглощении одних языков другими и т. д. Признавалось родство славянских и ряда других языков, вопреки этому отвергалась «теория праязыка», это понятие стало после Марра столь одиозным, что даже Сталин не решился его реабилитировать.
Произошла полная смена вех, «марксизмом в языкознании» было объявлено то, что раньше считалось «буржуазной наукой». В. Леглер пишет: «...В языкознании была «назначена» квазинаука, основанная на трудах И. В. Сталина», ставя эту квазинауку в один ряд с «исторической квазинаукой, основанной на «Кратком курсе». Это не совсем так: идеи, провозглашенные Сталиным, сами по себе квазинаукой не были, если отвлечься от деталей вроде «курско-орловского диалекта». Но какими бы они ни были, их административное внедрение не способствовало нормальному развитию науки. Об этом писали в те годы зарубежные наблюдатели в целом, несмотря на разгар «холодной войны», оценившие события в советском языкознании куда лучше, чем победу лысенковщины. Американский журнал «Ленгвидж» писал, что, хотя в советской лингвистике сделан шаг в правильном направлении, это еще не шаг от тьмы к свету, поскольку идеи Сталина независимо от их содержания — догма, провозглашенная официальным актом.
Надо учитывать и еще один фактор. Как сказано выше, в мировой науке тогда уже произошел переход от старой, сравнительно-исторической парадигмы к новой, структуралистской. В советской же науке после двадцатилетнего официального запрещения обеих парадигм по приказу сверху разрешили лишь работу в рамках старой парадигмы, новая же осталась под запретом. Хотя в самой работе Сталина о современной мировой лингвистике прямо не говорилось, общая обстановка тех лет привела к тому, что тезисы о «маразме» и «оскудении» современной западной науки, расхожие в 1948—1949 годах, продолжали повторяться и после выступления Сталина. Реабилитации подверглось не все наследие мировой науки о языке, а лишь наука прошлого века, в первую очередь русское дореволюционное языкознание. Отвергнуты были вместе с наследием Марра и работы И. И. Мещанинова и других его учеников, хотя «новому учению о языке» они часто следовали лишь внешне.
Начались новые проработки и покаяния. Недавние гонители превратились в гонимых и наоборот, хотя многие лингвисты и здесь сумели сохранить достоинство. Впрочем, заявление Сталина о том, что он «убежден в честности тов. Мещанинова и других деятелей языкознания», спасло признанных главными виновниками Мещанинова, Филина и Сердюченко от слишком больших неприятностей — все трое подверглись лишь снятию с административных должностей. Куда тяжелее сложились судьбы некоторых других ученых. Так, упоминавшийся выше выдающийся лингвист Н. Ф. Яковлев, в свое время сломавшийся под напором обвинений Сердюченко и ему подобных и примкнувший к последователям Марра, в 1951 году как «нераскаявшийся маррист» был уволен, вскоре психически заболел и уже не смог вернуться к работе.
Тем не менее нельзя отрицать, что многие области лингвистики, особенно сравнительно-историческое языкознание, стали после 1950 года развиваться свободнее, чем раньше. Уцелевшие ученые, сложившиеся до победы марризма, старались восстановить традиции русской науки, прерванные в тяжелые годы.
Итак, после двух десятилетий господства мифа наша наука в основном вернулась на исходные позиции. За некоторыми исключениями (фонология) она не могла сохранять передовое место в мировом языкознании, которое занимала во времена Ф. Ф. Фортунатова, И. А. Бодуэна де Куртене и Е. Д. Поливанова,— речь идет, конечно, о теоретическом уровне, о поисках новых идей и концепций, а не о качестве конкретных исследований, которое у многих лингвистов всегда было высоким. Главная вина в этом лежит на Марре и на тех, кто помог ему установить монопольное господство. Теперь главное препятствие было устранено, однако на пути науки оставалось ещё много камней и завалов. Появились условия для сближения советского и мирового языкознания, хотя не все тогда это осознавали.
Смерть Сталина и даже XX съезд КПСС не привели к заметному изменению ситуации в языкознании. Часть проблем по счастливому стечению обстоятельств разрешилась раньше, чем в других гуманитарных науках, для решения остального еще не пришло время.
Коренное изменение ситуации намечается лишь с 1957—1958 годов, когда в советское языкознание стали активно проникать идеи западного структурализма. Примерно к этому времени со страниц лингвистических изданий исчезает и полемика с «новым учением о языке». Перед советской лингвистикой встали новые проблемы, которые уже выходят за рамки нашей темы.
Годы марризма уже стали историей. Это, конечно, не означает, что всякое наследие тех печальных времен ушло в прошлое. Остались и даже укрепились в семидесятые годы упрощенный социологизм в объяснении лингвистических явлений, априорное отрицание зарубежной науки. Но при всех трудностях в развитии советское языкознание ушло далеко вперед, поэтому яфетидология, палеонтология, четыре элемента, стадиальность, единство глоттогонического процесса и многое другое стали делами давно минувших дней, каким-то полузабытым страшным сном.
Мы не ставили своей задачей исчерпать тему. Наоборот, мы надеемся, что ее разработка только начинается. Необходимо изучение архивных документов, почти нами не привлекавшихся, мемуаров, свидетельств живых участников тех событий. Многое еще откроется. Однако и то, что известно, приводит лишь к одному выводу: марризм реабилитации не подлежит, хотя, несомненно, о марризме и дискуссии 1950 года будут вспоминать еще не раз. Но важно не отдаваться во власть эмоций и знать факты. Для этого необходимо и скорейшее издание мемуаров с трезвой оценкой событий. Ждут публикации, например, воспоминания П. С. Кузнецова, И. Е. Аничкова, аналитическая работа В. А. Звегинцева.
[Источник: Знание — сила, ноябрь — декабрь 1990]

TopList
OCR и вычитка, HTML код (C) Николай
Оформление (C) Арнольд