Вл. Ходасевич.

Декольтированная лошадь

Представьте себе лошадь, изображающую старую англичанку. В дамской шляпке, с цветами и перьями, в розовом платье с короткими рукавами и с розовым рюшем вокруг гигантского вороного декольте, она ходит на задних ногах, нелепо вытягивая бесконечную шею и скаля желтые зубы.

Такую лошадь я видел в цирке осенью 1912 года. Вероятно, я вскоре забыл бы ее, если бы несколько дней спустя, придя в Общество свободной эстетики, не увидел там огромного юношу с лошадиными челюстями, в черной рубахе, расстегнутой чуть ли не до пояса и обнажавшей гигантское лошадиное декольте. Каюсь: прозвище “декольтированная лошадь” надолго с того вечера утвердилось за юношей...

А юноша этот был Владимир Маяковский. Это было его первое появление в литературной среде или одно из первых. С тех пор лошадиной поступью прошел он по русской литературе — и ныне, сдается мне” стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет - лошадиный век.

Поэзия не есть ассортимент “красивых” слов и парфюмерных нежностей. Безобразное, грубое, пошлое суть такие же законные поэтические темы, как и все прочее. Но, даже изображая грубейшее словами грубейшими, пошлейшее - словами пошлейшими, поэт не должен, не может огрублять и опошлять мысль и смысл поэтического произведения. Грубость и плоскость могут быть темами поэзии, но не ее внутренними возбудителями. Поэт может изображать пошлость, но он не может становиться глашатаем пошлости.

Несчастие Маяковского заключается в том, что он всегда был таким глашатаем: сперва - нечаянным, потом - сознательным. Его литературная биография есть история продвижения от грубой пошлости несознательной - к пошлой грубости нарочитой.

Маяковский никогда, ни единой секунды не был новатором, “революционером” в литературе, хотя выдавал себя за такового и хотя чуть ли не все его таковым считали. Напротив, нет в нынешней русской литературе большего “контрреволюционера” (я не сказал - консерватора).

Эти слова нуждаются в пояснении.

Русский футуризм с самого начала делился на две группы: эго-футуристическую (Игорь Северянин, Грааль Апрельский, Игнатьев и др.) и футуристическую просто, во главе которой стояли покойный В. Хлебников, Крученых, Давид Бурлюк с двумя братьями, И эстетические взгляды, и оценки, и цели, и самое происхождение - все было у этих групп совершенно различно. Объединяло их, и то не вполне, лишь название, заимствованное у итальянцев и, в сущности, насильно пристегнутое особенно к первой, “северянинской”, группе, которую, впрочем, мы оставим в покое: она не имеет отношения к нашей теме. Скажем несколько слов только о второй.

Хлебниково-крученовская группа базировалась на резком отделении формы от содержания. Вопросы формы ей представлялись не только центральными, но и единственно существенными в искусстве. (Отсюда и неизбывная связь нынешних теоретиков-формалистов с этой группой.) Это представление, естественно, толкало футуристов к поискам самостоятельной, автономной или, как они выражались, “самовитой” формы. “Самовитая” форма, именно ради утверждения и проявления своей “самовитости”, должна была всемерно стремиться к освобождению от всякого содержания. Это, в свою очередь, вело сперва к словосочетаниям, вне смыслового принципа, а затем, с тою же последовательностью, к попыткам образовать “самовитое слово” - слово? лишенное смысла. Такое “самовитое” внесмысловое слово объявлялось единственно законным материалом поэзии. Тут футуризм доходил до последнего логического своего вывода - до так называемого “заумного языка”, отцом которого был Крученых, На этом языке и начали писать футуристы, но вскоре, по-видимому, просто соскучились. Обессмысленные звукосочетания, по существу, ничем друг от друга не разнились. После того как было написано классическое “Дыр бул щыл” - писать уже было, в сущности, не к чему и нечего: все дальнейшее было бы лишь перепевом, повторением, вариантом. Надо было или заменить поэзию музыкой, или замолчать. Так и сделали.

Ошибки хлебниково-крученовской группы очевидны и просты. Отчасти они даже смешны. Но оценки опять-таки оставим в стороне. Худо ли, хорошо ли, правотой ли своей или заблуждениями, но группа жила. В ее деятельности был известный пафос — пафос новаторства и борьбы. Она пыталась произвести литературную революцию. Даже роли внутри нее были распределены нормально. Вождем, пророком и энтузиастом был Хлебников “гениальный кретин”, как кто-то его назвал (в нем действительно были черты гениальности; кретинических, впрочем, было больше). Крученых служил доктринером, логиком, теоретиком. Бурлюк - барабанщиком, шутом, зазывалой.

Маяковский присоединился к группе года через три после ее возникновения, когда она уже вполне образовалась и почти до конца высказалась. На первых порах он как будто ничем особенно не выделялся:

Маяковский быстро сообразил, что заумная поэзия - белка в колесе. Для практического человека, каким он был, в отличие от полоумного визионера Хлебникова, тупого теоретика Крученых и несчастного шута Бурлюка, в “зауми” делать было нечего. И вот, не теоретизируя вслух, не высказываясь прямо, Маяковский, без лишних рассуждений на практике своих стихов, подменил борьбу с содержанием (со всяким содержанием) огрублением содержания. По отношению к руководящей идее группы это было полнейшей изменой, поворотом на сто восемьдесят градусов. Маяковский молча произвел самую решительную контрреволюцию внутри хлебниковской революции. В самом основном, в том пункте, где заключался весь пафос, весь (положим бессмысленный) смысл хлебниковского восстания в борьбе против содержания, - Маяковский пошел хуже, чем на соглашательство: не на компромисс, а на капитуляцию. Было у футуристов некое “безумство храбрых”. Они шли до конца. Маяковский не только не пошел с ними, не только не разделил их гибельной участи, но и постепенно сумел, так сказать, перевести капитал футуризма на свое имя. Сохранив славу новатора и революционера, уничтожил то самое, во имя чего было выкинуто знамя переворота. По отношению к революции футуристов Маяковский стал нэпманом.

Уже полоумный Хлебников начал литературную “переоценку ценностей”. Но каким бы страшным симптомом она ни была, все была подсказана чем-то бесконечно более “принципиальным” в эстетическом смысле. Она свидетельствовала о жуткой духовной пустоте футуристов, Маяковский на все духовные искания наступил копытом. Его поэтика – более, чем умеренная. В его формальных приемах нет ровно ничего не заимствованного у предшествующей у поэзии. Если бы Хлебников, Брсов, Уитман, Блок, Андрей Белый, Гиппиус да еще раешники доброго старого времени отобрали у Маяковского то, что он взял от них - от Маяковского бы осталось пустое место “Новизною” он удивил только Шкловского да Якобсона. Но его содержание было ново. Он первый сделал пошлость и грубость не материалом, но смыслом поэзии. Грубиян и пошляк заржали из его стихов: “Вот мы! Мы мыслим!” Пустоту, нулевую значимость заумной поэзии он заполнил новым содержанием: лошадиным, скотским, “простым, как мычание”. На место кретина стал хам. И хам стал “голосом масс”. Несчастный революционер Хлебников кончил дни в безвестности, умер на гнилых досках, потому что он ничего не хотел для себя и ничего не дал улице. “Дыр бул щыл”! Кому это нужно? Это еще, если угодно, романтизм. Маяковский же предложил практический, общепонятный лозунг:

“Маяковский - поэт рабочего класса”. Вздор. Был и остался поэтом подонков, бездельников, босяков просто и “босяков духовных”. Был таким перед войной, когда восхищал и “пужал” подонков интеллигенции и буржуазии, выкрикивая брань и похабщину с эстрады Политехнического музея. И когда, в начале войны, сочинял подписи к немцеедским лубкам вроде знаменитого:
 
 

И когда читал кровожадные стихи:

Пафос погрома и мордобоя - вот истинный пафос Маяковского. А на что обрушивается погром, ему было и есть все равно: венская ли кокотка, витрина ли немецкого магазина в Москве, схваченный ли за горло буржуй - только бы тот, кого надо громить.

Но время шло. И вот уже перед нами - другой Маяковский: постаревший, усталый, растерявший зубы, - такой, каким смотрит он со страниц последнего, пятого, тома своих сочинений.

Ни благородней, ни умней, ни тоньше Маяковский не стал. Это - не его путь. Но забавно и поучительно наблюдать, как погромщик беззащитных превращается в защитника сильных; “революционер” - в благонамеренного охранителя нэповских устоев, недавний динамитчик - в сторожа при лабазе. Ход, впрочем, вполне естественный для такого “революционера”, каков Маяковский: от “грабь награбленное другими” - к “береги награбленное тобой”.

Теперь, став советским буржуем, Маяковский прячет коммунистические лозунги в карман. Точнее - вырабатывает их только для экспорта: к революции призываются мексиканские индейцы, Нью-Йоркские рабочие, китайцы, английские шахтеры. В СССР “социальных противоречий” Маяковский не видит Жизнь в СССР он изображает прекрасной, а если на что обрушивается, то лишь на “маленькие недостатки механизма”, “на легкие неуклюжести быта”. Как измельчали его темы! Он, топтавший копытами религию, любовь к родине, любовь к женщине ныне борется с советским бюрократизмом, с растратчиками, со взяточниками, с системой протекции... Предводитель хулиганов, он благонамеренно и почтенно осуждает хулиганов. А к чему призывает? “Каждый, думающий о счастье своем, покупай немедленно выигрышный заем!”. “Спрячь облигации, чтобы крепли они. Облигации этой удержу нет: лежит дорожает пять лет”. Какой путь: из громил - в базарные зазывалы.

“На любовном фронте”, бывало, Маяковский ввех дном переворачивал “буржуазную мораль”. А теперь - “надо голос подымать за чистоплотность отношений наших и любовных дел”. Вот он голос благоразумия, умеренности и аккуратности.

Бывало, нет большей радости, чем “сбросить Лермонтова с парохода современности, оплевать дорогое, унизить высокое. Теперь Маяковский оберегает советские авторитеты не только от оскорбления, но даже от излишней фамильярности: “Я взываю к вам от всех великих: - милые, не обращайтесь с ними фамильярно!” Ибо почтительное сердце Маяковского сжимается, когда он видит:

Мелкомещанская жизнь в СССР одну за другой подсовывает Маяковскому свои мелкотравчатые темочки, и он ими не только не брезгует - он по уши увяз в них. Некогда певец хама протестующего, он стад певцом хама благополучного: певцом его радостей и печалей, охранителем его благ и целителем недугов.

При этом мысль Маяковского сохранила, конечно, свою постоянную грубость. Свою работу на пользу нэпствующего начальства Маяковский считает выполнением “социального заказа”, а труд революционного поэта откровенно связывает с получением гонораров. Недаром, говоря о низком уровне мексиканской поэзии, он рассуждает: “Причина, я думаю, слабый социальный заказ. Редактор журнала “Факел” доказывал мне, что платить за стихи нельзя”. Недаром также, зазывая Горького в СССР (безнадежная, кстати сказать, задача) - Маяковский в виде самого убедительного аргумента божится:
 
 

Что Маяковский стареет, постепенно выходит в тираж, что намечается и крепчает уже даже в СССР литературная “переоценка Маяковского” - я говорю отнюдь не на основании только моих собственных наблюдений, это прежде всего стал чувствовать не кто иной, как сам Маяковский, и его последняя книга в этом отношении показательна.

Брюзжание на молодежь, на “нынешних”, выставление напоказ старых заслуг - первый и верный признак старости. И все это есть в “Послании к пролетарским поэтам” в “Четырехэтажной халтуре”. Уже недавний застрельщик новаторства (хотя бы и самозваный) - Маяковский плачет и причитает - над чем бы вы думали? Над профанацией литературы! О чем скорбит? О забытых заветах! Что видит вокруг себя? Упадок, Этому трудно поверить, но вот прямые слова Маяковского:

- “Я кажусь вам академиком с большим задом?” - спрашивает Маяковский и тут же миролюбиво-заискивающе предлагает: “Оставим распределение орденов и наградных, бросим, товарищи, наклеивать ярлычки!”

Бедный Маяковский! Он то сердится, то заискивает, то лягается то помахивает хвостом - и все одинаково неуклюже.

Еще более неуклюже выходит у него поучение к молодежи, напечатанное здесь же, под заглавием: “Как делать стихи?” Это – первое, насколько я помню, “теоретическое” выступление Маяковского. К сожалению, недостаток места не позволяет мне остановиться подробно на этом беспорядочном, бессистемном перечне поэтических “правил”. Грубость и глупость формальных суждений Маяковского превосходит всякие ожидания: это все, что я могу сказать, не утомляя неподготовленного читателя анализом, который к тому же занял бы слишком много места. Читая “поэтику” Маяковского, удивляешься, каким образом, при столь жалких понятиях о поэтическом мастерстве, удавалось ему писать хотя бы даже такие стихи, как он писал? Очевидно, как это часто бывает, “муза” Маяковского, его внутренний инстинкт - все-таки бесконечно выше и тоньше его жалкого ума. Нет ничего более убогого в литературе о поэзии, нежели эти рассуждения Маяковского - эта смесь невежества, наивности, хвастовства и, конечно, грубости. Онлайн казино zigzag777 удивляет наличием грамотности и множеством слотов.

Однажды, не так давно, Марина Цветаева обратилась к Маяковскому со стихами:

1927 год.

Об авторе

Хронос, 2000 (С)

Ссылка: Лирика В. Ф. Ходасевича


OCR (C) Racoon
Оформление (C) Арнольд